Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
После освобождения крестьян на Трубной площади появился ресторан „Эрмитаж“.
В „Эрмитаже“, если можно так выразиться, была проедена вся реформа.
Тут были проедены все выкупные свидетельства.<…>
Это был большой и беспрерывный барский кутеж.
К эпохе железнодорожной горячки выкупные свидетельства были съедены. От устриц остались одни раковины!
Деньги очутились в руках концессионеров.
Эпоха железнодорожная создала „Стрельну“ и специальный спорт — рубку пальм и специальное занятие — битье зеркал…» [296]
296
Там же, № 347.
Социальная база фельетонистики Дорошевича расширяется за счет наблюдений над бытом ремесленного люда, в том числе работающих в мастерских детей, для которых «труд сделался синонимом побоев, жизнь — синонимом мучений» [297] .
В данном случае поливка должна быть произведена „Смирновской № 21“» [298] .
297
Там же, 1893, № 77.
298
Там же, 1892, № 164.
Последнему, впрочем, удивляться не приходится, поскольку «в смысле выразителя общественного мнения трактир у нас вне конкуренции и соперничества» [299] .
Наконец, он выводит тематику фельетонных обозрений за пределы Москвы. Приходит новость: съезд горнопромышленников решил поставить памятник английскому предпринимателю Джону Юзу, основателю металлургического завода и города, получившего его имя, — Юзовки (Донецка). Дорошевич находит, что «после Юзовских беспорядков и „Юзовских разоблачений“ это будет особенно уместно». Он не считает, что англичанин, которому «чуть не даром дали землю» и с которого «положили гроши за добываемую руду», облагодетельствовал Россию. «Холерный бунт» с антисемитской подкладкой, случившийся в Юзовке летом 1892 года, в котором участвовали 15 тысяч заводских рабочих и шахтеров и который был подавлен войсками, для него прежде всего свидетельство зарождения в России «рабочего вопроса», того «страшного, рокового, обостренного „рабочего вопроса“, который кровавым призраком витает над Западом и заставляет во сне кричать благим матом мирных буржуа».
299
Там же, № 154.
«На Юзовских заводах не признается ничего, кроме Юзовских заводов.
В Юзовском государстве существуют и действуют Юзовские законы.
В Юзове не брезгуют ничем.
Берут с рабочего втридорога за помещение, берут пошлину со всего, что покупает рабочий, берут пошлину за съестные припасы, берут за воду, которую пьет рабочий, — и если не берут только за один воздух, то только потому, что юзовским воздухом и дышать невозможно.
Смертность среди юзовских рабочих значительно превышает смертность каторжников в сибирских рудниках.
Юзовский рабочий, приговоренный к каторжным работам, — говорит:
— Отдохнем!» [300]
Он с особым вниманием присматривается не только к экспансии западного капитала, в результате которой «„нефтяным королем“ избран Нобель», а «на Кавказе появился г. Ротшильд», чьи «миллионы переплывают моря и океаны, и там, где ступил ротшильдовский миллион, если и растет трава, то только в его пользу» [301] . Настораживает безудержно «надвигающаяся страшная туча капитализма», авангард которой он увидел на Нижегородской ярмарке. На этом ежегодном всероссийском торжище Пастухов как издатель обосновался с середины 80-х годов, когда стал там выпускать — только во время ярмарки — ежедневную газету «Нижегородская почта». Это был удачный коммерческий проект, который он стремился поддержать своими лучшими сотрудниками. Дорошевич выезжал в Нижний Новгород с 1890 года и принимал самое непосредственное участие в «Нижегородской почте», одновременно отправляя корреспонденции и в «Московский листок». В. Г. Короленко вспоминал, что «Нижегородская почта» велась «бойко, живо, даже прямо талантливо, что станет понятно, если прибавить, что главной рабочей силой в этой газете был г-н Дорошевич. Фельетоны его сверкали тем же остроумием, которое впоследствии стало знакомо более широким и более интеллигентным кругам читателей, но в то время было направлено в другую сторону, если, впрочем, было вообще куда-нибудь направлено. Газета щеголяла ежедневным фельетоном и хроникой ярмарочной жизни, сведения для которой получала из первых источников и всегда ранее „Листка“» [302] . Критически настроенный в ту пору к писаниям Дорошевича (об этом подробнее в следующей главе), Короленко тем не менее отдавал должное «Нижегородской почте» в ее соревновании с местным же «Нижегородским листком».
300
Там же, № 342.
301
Там же, № 354.
302
Покушение на генерала Баранова в 1890 году. Картинка из недавнего прошлого//Минувшие годы, 1908, № 8. С. 162.
Нижегородская ярмарка не могла не притягивать к себе Дорошевича, он понимал, что там не просто на какое-то время концентрировались
хозяйственные достижения России. В Нижнем отчетливо прослушивался пульс русской жизни. Для многих, особенно для иностранцев, Россия здесь, по словам французского политического деятеля Поля Деруледа, виделась «с наиприятнейшей стороны».И в самом деле: «Слушают русский хор, кушают с русскими купцами в русских трактирах русские кушанья, — и уезжают от нас очарованные и объевшиеся» [303] .
303
Московский листок, 1890, № 228.
Он показывает читателю иной лик ярмарки: «Ярмарочный комитет <…> решительно не замечал зла, происходившего от грязи, зловония, смрада <…> Вообразите себе грязный, душный, пыльный и смрадный город, существующий 53 дня, массу пришлого люда, переполняющего в нем каждый уголок, отсутствие очистки, невозможные гигиенические условия жилых помещений, — и прибавьте ко всему этому скверную воду — истинную „куму и благодетельницу азиатской гостьи“» [304] .
304
Там же, 1892, № 162.
Это внешняя сторона жизни ярмарки, а ее суть, как и в целом «политическую историю конца XIX века, следует изучать по корешкам чековых книг». Дорошевич называет известных всей России хлеботорговцев: «„Башкировы“, „Бугров“, „Блинов“ — эти имена произносятся с интонацией, в которой чувствуется столько же почтения, сколько и затаенной ненависти.
Живя в центре, мы вовсе не знаем этого беспредельного могущества и непрестанного гнета капитала на все окружающее.
На тысячи верст вокруг спеют и колосятся золотистые нивы.
Длинными караванами, без перерыва, без устали тянутся вверх и вниз по зеркальной глади великой реки хлебные баржи.
И ни одно зернышко не попадает ни к кому в рот, не побывав в руках одной из трех всевластных фирм» [305] .
Эту же мощь истинного героя Нижегородской ярмарки, крупного российского предпринимателя, почувствовал и молодой Горький, писавший в 1896 году: «У него есть все, что нужно для победы, — деньги, пробуждающаяся сила самосознания, животная энергия» [306] .
305
Там же, 1893, № 40.
306
Одесские новости, 1896, № 3669.
На Нижегородскую ярмарку Дорошевич выезжал и позже, уже во время работы в «Одесском листке» и в петербургской «России». Поэтому, обращаясь к одесским читателям, мог с полным основанием заявить в фельетоне «Нижегородцы»: «Все эти Морозовы, Дельвиги, Титовы, Бугровы, Башкировы — для вас таинственные незнакомцы.
Для меня это добрые старые знакомые, к которым я успел присмотреться в течение четырех ярмарок» [307] .
Эти впечатления спустя много лет станут основой его очеркового цикла «Торговопромышленники» [308] , в котором такие мощные купеческие фигуры, как Бугров, Чернов, Алексеев, Морозов, предстали напрасно гибнущей силой, способной в иных условиях лучшим образом повлиять на экономическое преобразование России. Страх же перед «тучей капитализма» в начале 1890-х годов отражал присущее общественному мнению критическое отношение к крупному капиталу прежде всего как к источнику эксплуатации чужого труда. И одновременно Дорошевич понимал, что конфликт между трудом и капиталом («затаенная ненависть») может привести к серьезным государственным катаклизмам. Юзовские «беспорядки» были одним из первых звонков.
307
Одесский листок, 1896, № 130.
308
Русское слово, 1912, 13, 20, 22, 29 июля, 15 августа.
Тем не менее «социальный фельетон» был редкостью на страницах «Московского листка». Но он пробивался в рубрике «За день», здесь читатель искал не только дорошевичевских острот, язвительных характеристик, но нередко и сочувствия, и самой натуральной поддержки. Газета, реально помогающая людям, попавшим в беду, — это было абсолютно новое явление, которое Влас начал вводить на страницах периодики. Умирающая в нищете женщина, гибнущий подросток-сирота — рассказы об их судьбах завершали, как правило, обращения к читателям о помощи этим людям, которые Амфитеатров охарактеризовал как «одну из специальностей его пера. Он писал их удивительно просто, но с таким проникновенным теплом, что пожертвования сыпались градом» [309] . Вскоре поток обращений за помощью стал буквально захлестывать Власа. Он взмолился: «Кто даст 13 рублей для дочери и поместит в больницу ее несчастную мать?
309
Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.304.