Властелин Урании

Книгу Бруно он сопроводил игрой слов, где прозвище Ноландца выводилось не из «Нолы», а из «нуля», и перечеркнул в ней многие пассажи.

— А до чего легко Йеппе попался на удочку этого наглого сумасброда! — продолжал Геллиус, обращаясь к моему хозяину. — Уж поверьте, так и развесил уши, так глаза и вылупил. Было сразу видать: эти двое столковались, у них свои делишки.

Я, как умел, попробовал защищаться:

— Если ваш сын Тюге здесь, он подтвердит, что это неправда.

— Какой из него свидетель? — ухмыльнулся Геллиус. — Мы в тот вечер его и не видели, он в соседней зале был со шлюхой.

— Вот, стало быть, как ты присматривал за моим сыном? — Сеньор вскочил с места. — Хочешь, чтобы он под твоим надзором в пятнадцать лет французскую болезнь подхватил?

— Говорю же вам, это все проклятые итальянцы виноваты, — забормотал тот, сообразив, что угодил в собственные сети. — Вильгельм Хессель, наш хозяин, в их уловках совсем не разбирался. С Бруно еще один итальянец был, он-то и заплатил двум девкам, чтобы они его опутали.

— Я полагаю, однако, что ваше сборище происходило не у Хесселя, а в харчевне?

Ну и так далее. Между ними разгорелась такая перепалка, что Джордано Бруно был забыт. После чего Тихо Браге вспомнил о разделе унаследованного от родителя поместья Кнутсторп и за неимением лучшего сорвал зло, по обыкновению накричав на одного из музыкантов.

Флейтист, игравший также на виоле, звался Хорстигом. Он два дня тому назад прибыл на остров один. Превосходно владел датским, голландским и другими языками. Хорстиг был на диво долговяз, носил полосатые черно-серые кюлоты и говорил нежным, мелодичным голосом. На его груди, обтянутой ярко-красной тканью, кроме разных брелоков и приспособленьиц, надобных для оттачивания его искусства, болталась тоненькая цепочка, а на ней деревянная флейта с серебряным мундштуком.

Его густейшая черная шевелюра, такая же черная борода и голубые глаза придавали ему пленительно хищный вид. Лет ему было двадцать пять, он говорил, что приходится незаконным сыном одному старому дворянину, а мать у него голландка. На ферме Фюрбома он при мне выронил из своего кошеля печатку, какие бывают у копенгагенских нищих, а когда я выразил удивление, что высокородный бастард мог промышлять подобным образом, он заявил, что похитил этот значок.

«Украсть нищенскую печать?» — тотчас поразился я, и он, торопясь выпутаться из своей неловкой лжи, отвечал: «Сказать по правде, я нашел ее на мостовой».

После того случая мне не слишком верилось в байки, которыми он нам вечно старался заморочить голову, но голос у него был такой прекрасный, да и вся его наружность нравилась мне так же, как некогда меня покорила красота Педерсена. Сиятельная дама Кирстен была от него без ума, да ей и всегда были по сердцу музыканты. Слуги Ураниборга, даром что иногда подсмеивались над бородой мэтра, твердили в один голос, как створились, что на флейте Хорстиг играет, как никто другой.

Теперь по утрам можно было видеть, как сиятельная дама Кирстен поднимается по дороге, ведущей от фермы Фюрбома, в сопровождении лакея Хальдора, возвращалась она не раньше полудня, упоенная его игрой. А после полудня ее любимец жаловался мне: «Я думал, что за завтраком повалюсь на свою виолу да и засну. Ты вообразить не можешь, до чего эта женщина любит музыку!»

Со мной он обходился по-дружески. Когда мы беседовали, прогуливаясь по крытой галерее Ураниборга, он указывал вдаль, туда, где один за другим исчезли священник, что меня воспитал, старый исландец Од Айнарсон, изгнанник Христиан Йохансон, томящийся теперь в Германии, и столько еще других.

Он мне говорил, что вскоре отправится в Берн, а потом на родину всех музыкантов, в Италию, где лучи света тянутся меж изгородей, как звуки арфы.

«Почему бы тебе не поехать со мной? — спросил он наконец. — Нас ждут там лучшие в мире картины, ты будешь показывать своего брата, я — играть то на виоле, то на флейте, ты тоже сможешь играть на тамбурине, нас всюду примут благосклонно, потому что мы ни на кого не похожи».

В общем-то он вел речь о том же, чем меня прельщал Тюге, но этот говорил так завлекательно, таким дивным голосом, что мое предубеждение стало угасать. Опасения, которые я выдвигал, споря с хозяйским сыном, страх при мысли, как можно оставить край, где родился, — все это вскоре рассеялось, столь велико было обаяние его характера. В душе возникло и более не покидало меня чувство, что от него может исходить одно лишь добро, одно счастье.

И я был прав, ибо самым лучшим, что он мне дал, была возможность остаться, не ехать с ним. В конце концов, сам не знаю как, он меня уговорил до восхода солнца позаимствовать судно рыбака Неландера и отплыть на нем к берегам Скании. И вскоре — забыть не могу — нам пришлось провести два часа, грезя об Италии среди неподвижной морской глади, так как наступил полный штиль.

Неландер в конце концов настоял, чтобы мы закинули сеть. Ловля пошла так хорошо, что, когда он, пользуясь первым дуновением ветерка, взял курс на ближний береговой мыс, солнце уже стояло высоко, зато моя решимость изрядно приупала.

«Как ты можешь, — спрашивал я себя, — столь неблагодарно покинуть приют детских лет и своего господина, которому обязан жизнью? Где возьмешь силы, чтобы превозмочь угрызения, что станут отравлять твою душу всякий раз, когда ты подумаешь: да жив ли он еще? может быть, его уже нет?»

От сих забот меня избавил сам Сеньор: в то время, когда Хорстиг, нагрузив свой хаберсак, [20] всходил на борт рыбачьей лодки, он отправил «Веддерен» в южном направлении искать меня.

«Прощай, Йеппе, — сказал мне мой новый друг, видя, в каком я колебании. — Видать, ты не из авантюрной музыкантской породы».

Что до меня, я без малейшего сожаления смотрел вслед уплывающему Хорстигу, думая лишь о том, что хозяин ради меня одного послал корабль с экипажем из шестерых человек.

20

Habersack — вещевой мешок.

Неландер с сыном должны были возвратиться на Гвэн: их строжайше предупредили, что, пристав у Норребро, им надлежит тотчас явиться к Господину, однако они поступили иначе. Сын Неландера поручил передать в ответ Тихо Браге, что они не обязаны отчитываться ни перед кем, кроме Христиана Фрииса, советника будущего государя, а Фриис при прошлогоднем посещении острова дал его обитателям совет представлять ему точный отчет обо всех злоупотреблениях, претерпеваемых ими по вине своего хозяина.

Как только мы сошли на берег, меня тотчас заковали в Цепи и бросили в подземелье лакейского флигеля, где в тот же вечер меня разбудил запах уксуса.

Слуга Хальдор, горбясь под низким сводом, нес подсвечник. Поскольку Сеньор не желал размахивать им самолично, он ухватил лакея за запястье, чтобы направить свет на меня, и изрек:

— Так вот какова твоя хваленая преданность?

— Я сожалел о своем бегстве, — отвечал я, — и скоро запросился бы обратно.

— Что ж, радуйся, я предвосхитил твое желание.

— Господин, — тотчас, стеная, взмолился я, — выпустите меня из этого застенка, он мне напоминает те дни моего детства, когда ваша доброта еще не снизошла на меня.