Властелин Урании

Этому последнему обвинению положила начало другая трапеза, прием в большом зале Ураниборга, который был дан после Рождества в честь посланца герцога Мекленбургского (отца королевы, деда нашего будущего короля). Затевая этот пир, мой хозяин думал тем самым совершить стратегический маневр, перед коронацией склонив настроение двора в свою пользу, но из его замысла ничего не вышло.

Представитель герцога, дворянин, чья фигура в ширину была больше, нежели в высоту, весь в блестящем зеленом, под цвет шейки селезня, одеянии, хохотун и обжора, не имел обыкновения выходить из зала, чтобы пописать: по примеру немецких рейтар он всюду таскал за собой лакея с ведром. Как и все прочие, он прикидывался, будто смыслит в астрономии. Чтобы это подчеркнуть, он на беду моего хозяина вздумал порассуждать насчет двух поэм, опубликованных неким итальянцем по имени Бруно, каковой, по выражению гостя, «в полной мере разделят ваше суровое суждение об Аристотеле, да сверх того еще, подобно вам, пришел к заключению, что солнце не может служить центром, вокруг коего вращаются не имеющие пределов небеса, так что Коперник совершил большую ошибку, приписав ему все силы, управляющие движением планет, ибо, кроме него, несомненно, существует множество иных центров приложения сил».

На сей раз Сеньор счел за благо не спорить и только, изображая учтивый интерес, время от времени посылал Лонгомонтанусу взгляды, исполненные насмешливого долготерпения. Сохраняя ту же терпеливую мину, он жестом умерил рвение Блау, Тенгнагеля и других молодых людей из своего окружения, а те, желая ему потрафить, делали вид, будто вместо него возмущены мнениями, что высказывались за столом.

«Я проглядел несколько страниц из книги этого итальянца, — обронил хозяин, — он мне когда-то давно присылал ее, весьма туманное сочинение, и название самое подходящее: „De umbris“ — „О тенях“».

Посланец герцога, занятый пожиранием медового пирога, облепившего ему пальцы и склеившего усы, казалось, не расслышал его слов и продолжал распространяться о бытии Господа нашего, сквозящем в основе всего сущего, и образ его неотделим от Природы, хоть и предстает искаженным в предметах низких либо испорченных. Было бы заблуждением утверждать, что Бог присутствует вне Творения либо над оным. Нет, он — само Творение. Оно не может быть завершено, ибо Господь бесконечен. Таким образом, «желание сосчитать небесные тела столь же тщетно, как попытка принудить их к неподвижности».

Как ни мало я знал о трудах Сеньора, не имевших иной цели, кроме как посчитать звезды и определить их неизменное положение, я мог понять, насколько эти речи должны его тяготить. Но я также сознавал, что его наружная бесстрастность — знак того, сколь важна для него поддержка герцога.

По правде говоря, у хозяина уже не было выбора — он должен был понравиться приближенному монарха, чтобы заручиться его заступничеством перед молодым королем. Увы, посланец герцога, промочив горло, прибавил: «Этих новых идей достаточно, чтобы отправить нашего молодца в венецианскую тюрьму, где он ныне и пребывает. Нам повезло, что мы живем при более милосердных законах, не правда ли?»

Осознав свою ошибку, Сеньор побледнел, сделал знак, что общее веселье может и подождать, и велел музыкантам пойти подкрепиться.

«Вы, разумеется, правы», — сказал он германскому гостю.

Но продолжать не решился. Ведь придворный не только принял его за единомышленника Бруно, а и предупредил, какие последствия ждут в Италии тех, кто высказывает столь нечестивые мнения. Как явствовало из письма венецианского астронома Маджини, Бруно в это самое время притянут к суду инквизиции за то, что подверг сомнению божественность Христа и культ святых.

«Это и впрямь сущее безумие», — сказал господин Браге, приуныв оттого, что вся его стратегия провалилась, и злясь при мысли, что скоро его гость вернется к себе в Германию с убеждением, что он либо трус, либо еретик.

Вот почему, как только посланец герцога Мекленбургского покинул остров, Сеньор, желая знать, в чем именно его могут заподозрить за то, что он читал Джордано Бруно, помчался в библиотеку и вновь склонился над поэмами итальянца, чтобы освежить свою память.

Он там обнаружил уйму дерзостей, способных вконец разрушить в глазах герцога Мекленбургского его репутацию человека серьезного и благочестивого. Разумеется, он тотчас отправил герцогу письмо, где слишком явно бросались в глаза его потуги исправить подобное впечатление. Мне ведь не раз при тех или иных обстоятельствах доводилось слышать, как он читал Лонгомонтанусу свои послания, писанные высокопоставленным адресатам.

К тому же господин Браге в латинском языке был отнюдь не силен. А Лонгомонтанус, напротив, обладал умением на бумаге как нельзя более естественно изъясняться по латыни. Но в писаниях его учителя давало о себе знать то, чего он исправлять не осмеливался, — склонность пылко защищаться от воображаемых обвинений.

Должно быть, перегруженное уверениями во всяческом почтении письмо, которое Ульрих фон Мекленбург получил от Тихо Браге, вызвало у деда будущего датского короля одно раздражение. Вопреки расчетам моего господина, он ни разу не выступил в его защиту перед королевской властью. Поговаривали даже, будто он внес свою лепту в распространение сомнительных слухов на его счет.

Но главное, Сеньор по сему поводу против собственного желания был принужден вникнуть в рассуждения и теории Бруно. При этом он волей-неволей примерял на себя те наветы, коих опасался, и так живо воображал себя сторонником ересей, о которых читал, настолько пронимала его их прелесть, что едва все их не усвоил.

Дважды он призывал меня к себе, чтобы уверить, что отнюдь не одобряет их.

— Я вам охотно верю, — говорил я ему, — но чего ради вы так стремитесь убедить меня в этом?

— Геллиус недавно утверждал, что этот итальянец околдовал тебя, — напомнил он.

— Разве у вас недостаточно причин, чтобы сомневаться в правдивости Геллиуса? — съязвил я.

— Пусть меня избавят от разговоров о Геллиусе под моим кровом.

— Не вы ли сами первым упомянули о нем?

Он вдруг добродушно расхохотался, но не успел я удивиться, как его лицо вновь омрачилось.

— Не знаю, откуда тебе ведомо будущее, от Бога или от дьявола, — проворчал он, — да и знать этого не хочу. Но я полагаю, и на то у меня есть причины, что ежели удастся устроить так, чтобы разбирательство моей тяжбы с Геллиусом произошло перед капитулом Лунна, города, где у меня много сторонников, дело закончится в мою пользу. Прозреваешь ли ты что что-нибудь?

— Я способен увидеть лишь то, что уже случилось.

— Тут мне не требуется твоя помощь, — отрезал он. — Это я вижу и сам.

— Не вполне. Вам неизвестны кое-какие подробности прошлой жизни Геллиуса.

— Коли они не могут повлиять на исход процесса, что в них за прок?

— Он пытался вас отравить, вот какой прок. Бедняга Ольсен погиб вместо вас.

Его глаза наполнились слезами.

— Снова морочишь мне голову?

Я объяснил, как Геллиус поставил сосуд с ртутью на печь в кабинете алхимии.

«Неужели?.. — забормотал он в раздумье. — Вздор, быть не может. Геллиус ненавидел Ольсена. Да если б у меня и были доказательства, как знать, захочет ли капитул в Лунне копаться во всем этом? Ладно, — заключил он, вдумчиво сопя, — отправишься со мной, а там видно будет».

Чтобы снова завоевать его расположение, мне бы этого, понятно, не хватило, но тут возникло еще одно обстоятельство, побудившее его забрать меня с фермы Фюрбома и водворить под лестницу, где ютились ученики.

На второй день Рождества в Стьернеборге сломался один из приборов, Лонгомонтанус с юным Тенгнагелем тщетно над ним бились, пока им не пришло в голову использовать мою память, чтобы восстановить форму его недостающих деревянных частей — двух гнутых штырей, разлетевшихся на щепки при падении. Итак, поутру за мной послали на ферму лакея, чтобы я пришел и посмотрел на этот квадрант. Я при свете свечи показывал по памяти, как передать на бумаге вид этих штырей, а Тенгнагель держал подсвечник: этот малый в любом положении вел себя так благовоспитанно и кротко, что ему поневоле прощали его глупость. Но когда он, кивая своей русой головой, произносил: «Я понимаю!» — можно было утверждать с полной уверенностью, что он не понял решительно ничего.