Влюбленная в море

На Катарине был пеньюар из белого шелка, накинутый поверх ночной рубашки, а волосы заплетены в две длинные косы. Темные глаза источали яд, губы хищно улыбались, словно она заранее предвкушала сцену, которая должна была сейчас последовать.

Достаточно было Лизбет увидеть ее, как она поняла, кто запер дверь. Вид сэра Гарри, несмотря на ночную рубашку и колпак, поверг ее в ужас. Он стоял наверху лестницы, опираясь на перила, с багровым от гнева лицом, сдвинув на переносице брови. Тяжелым взглядом он уставился на брата и сестру и гаркнул громовым голосом:

— Поднимайтесь сюда, оба!

Лизбет казалось, что лестнице не будет конца, и они с Френсисом не поднимутся по ней никогда. Пока они шагали вверх ступенька за ступенькой и сапоги Френсиса стучали так, что, наверное, перебудили весь дом, Лизбет чувствовала, как его храбрость и приподнятое настроение, в котором он вернулся домой, медленно, но верно его покидают. Френсис никогда не мог противостоять отцу. С детства он трепетал перед ним, и, когда они достигли вершины лестницы, Лизбет знала, что он весь дрожит, что у него пересохли губы и он то и дело их облизывает.

— Ну а теперь, сударь, объясните мне, где вы были? — сказал сэр Гарри, едва Френсис ступил на верхнюю площадку.

При свете свечей Лизбет отчетливо видела лицо брата. Он был очень бледен и часто моргал, то ли от яркого света, то ли от стыда. Вид у него был жалкий и глуповатый, и па миг Лизбет поняла, что должен чувствовать сейчас отец.

Властный и тщеславный, но и он всего лишь мужчина. В молодости он, должно быть, был недурен собой, но привлекательная внешность не шла ни в какое сравнение с решительностью и предприимчивостью, с которыми он завоевывал женщин или затевал дуэли. Скажи сейчас Френсис, что ездил в Лондон на свидание с хорошенькой барышней или пусть даже соблазнял какую-нибудь местную простушку, и отец простит его и будет гордиться им.

Но не любовь побудила Френсиса пойти к Кинам, а нечто другое, что пугало Лизбет и чего боялся отец.

— Ну, говори, где ты был? — снова рявкнул сэр Гарри.

— У… у… доктора Кина, сэр.

— Смерть Христова! Так я и знал, Я должен был догадаться, что ты ослушаешься меня. Я говорил тебе, что не потерплю, чтобы ты ходил туда слушать мятежные речи и, еще чего доброго, дал вовлечь себя в заговор папистов. Я запретил тебе бывать у них, так?

— Да, сэр…

— Но ты пренебрег моим запретом. Ты ушел тайком, когда я спал, а потом прокрался в дом как вор, как слуга, но не как благородный дворянин. Видимо, я не могу положиться на твое слово. Что ж, придется преподать тебе урок. Ни в какой Оксфорд ты не вернешься, а отправишься с мастером Хокхерстом на его корабле, в который я вложил значительную сумму. Посмотрим, может быть, море сделает из тебя мужчину.

— Нет, я не хочу. Я не поеду! — воскликнул Френсис, но его протесту явно не хватало убедительности. Его тонкий дрожащий голос был голосом не мужчины, а пугливого мальчика.

— Будет так, как я сказал, — оборвал его сэр Гарри. — Завтра я отправлю письмо Хокхерсту, в котором уведомлю его о твоем прибытии. Ты соберешь вещи и сразу же, как только я все устрою, отправишься в Плимут. А до того запрещаю тебе покидать дом, ты понял? Ты не выйдешь из дома и не предпримешь попыток связаться с доктором Кином или его дочерью. Таков мой приказ. А если ослушаешься на этот раз, а запру тебя в спальне, а то и цепью прикую к кровати!

Закончив речь, сэр Гарри повернулся и с завидным в данных обстоятельствах достоинством удалился в свою комнату, Катарина последовала за ним. Скрываясь за дверью, она напоследок оглянулась на брата и сестру с уничтожающей улыбкой. Френсис продолжал стоять на месте, уставившись на дверь, безжизненно уронив руки и вяло шевеля пальцами, словно у него не было сил даже на то, чтобы сжать их в кулаки.

— Я все равно не поеду, — бормотал он.

Лизбет потянула его за рукав.

— Идем в твою комнату, — позвала она.

Френсис повиновался и пошел за ней, шаркая подошвами. Когда они вошли в комнату и Лизбет закрыла дверь, Френсис бросился на кровать и принялся колотить кулаками по подушке.

— Нет, никогда, ни за что! — выкрикивал он.

Лизбет тем временем нашла трут, зажгла на туалетном столике свечи и подошла к кровати, ломая голову, чем утешить брата. Ей вспомнились слова матери.

«Ты должна заботиться о Френсисе», — наказывала она, умирая.

«Да, матушка», — отвечала Лизбет.

«Сам он о себе не сумеет позаботиться. Ты всегда это помни».

И Лизбет помнила. Френсис не способен позаботиться о себе. Она села на кровать и начала поглаживать его по волосам, сосредоточенно сдвинув брови.

— Не поплыву в море, — беспомощно и отчаянно бормотал Френсис в подушку. Но в тоне его слышалась безнадежность. Ему недоставало силы духа, чтобы бросить вызов отцу, и он и Лизбет это знали. Лизбет почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она была сейчас почти так же несчастна, как Френсис.

— Ненавижу их! Они все против меня, никогда не дают мне делать то, что я хочу. Разве это справедливо? — восклицал Френсис.

И Лизбет подумала: разве справедливо, что под одной крышей так много несчастных?

Глава 4

Родни Хокхерст прохаживался взад-вперед по юту [1] , наблюдая за суетой, предшествующей отплытию. Возбужденная беготня матросов, пронзительные трели свистков, хриплые команды и крепкие ругательства боцмана свидетельствовали о том, что полубаркас уже причалил к борту.

1

Ют — кормовая часть верхней палубы судна.

На пристани собралась толпа из плачущих женщин и испуганных ребятишек, чей потерянный вид был вдвойне жалок. Но Родни знал, что, так же как и он, большая часть людей, которых провожают, радуются, понимая, что час выхода в море пробил. А тут еще проволочки, всегда случающиеся перед отплытием, которые раздражали Родни до крайности.

Среди множества звуков Родни различил блеяние овец, которых доставили на борт буквально в последнюю минуту. В трюме под нижней палубой уже был размещен выводок поросят, а также три дюжины кур, которых он закупил на рынке нынче утром, что сейчас казалось ему нелепым излишеством.

Снова и снова он подсчитывал в уме количество съестных и прочих припасов, взятых на борт, и гадал, хватит ли их до конца плавания. Он загрузил трюмы рисом, горохом, растительным маслом, а также свечами, парусиной, воловьими шкурами, пенькой и свинцовыми пластинами — заливать пробоины. Он истратил все до пенни на качественную солонину и копченый бекон плюс шесть тонн сухарей, и лавочник клялся, что товар не успел залежаться.

Любой, кто решается отправиться в море, вправе ожидать всяческих лишений, и неслыханных опасностей, и… отвратительной пищи, но Родни решил избавить свою команду хотя бы от страданий, связанных с голодом. Он знал, что за долгое плавание люди легко впадают в депрессию и раздражительность, что однообразная и некачественная пища способна вызвать дурное настроение и просто озлобить.