Вне протяжения

Как-то мальчишкой однажды морозным зимним вечером он оказался свидетелем войны с вороньём. Прямо под плотно облепленные птицами деревья въехал бортовой грузовик. Яркий луч ударил вверх из прожектора в кузове, разом высветил множество чёрных комков, застывших в безлиственных вершинах тополей парка. Загремели прицельные выстрелы, сбитые тушки одна за другой камнепадом посыпались вниз. Ослеплённые жертвы даже не пытались взлететь, а выстрелы раскатисто грохотали снова и снова…

Позднее он слышал, будто ворон успешно пытались разгонять воспроизведением записей их собственных криков тревоги и более пронзительных ястребиных – издаваемых самыми грозными врагами чёрного племени. Только всё это со временем заглохло, похоже, посчитали затратным при отсутствии скорых результатов, а возможно, испытывались какие-то новые методы отпугивания, тоже не принёсшие пока видимого успеха. Снова и снова вороны повсюду торжествовали свою победу нескончаемым ором над головами случайных прохожих.

Хмурое утреннее небо не сулило особых радостей, но дежурство сдано, обошлось без «трупаков», впереди ждал полностью свободный день, что само по себе неплохо… Стас едва не засвистел вслух рэгейчик «Дорога к морю» Юрия Антонова и самой популярной московской группы середины прошлого десятилетия «Аракс». Группу уже несколько лет, как разогнали указом министерства культуры, но слова песни очень даже помнились:

Мне, оставив осень, ты улетела в лето.

От чего внезапно мир изменился мой.

Без тебя мне трудно, грустно и безлюдно,

Я сажусь в машину, еду к морю за тобой.³

Только свистеть так и не стал, вспомнив ещё одно не раз слышанное суеверие – посвистишь, денег точно не будет! Поговаривали, будто смотрящие за нашей культурой относили ритм рэгги к ритуальной музыке растаманов-наркоманов и последователей религии вуду, вводящей слушателей в транс и потому гораздо более вредной, чем все битлы и роллинги вместе взятые. Потому особенно долго и упорно старались ограждать советскую молодёжь от этой тлетворной западной напасти.

Уже ближе к воротам на фоне белёной стенки высокого штакетника контрастно выделилось кожаное пальто, чёрная широкополая шляпа поверх светлых волос, фирменные сапожки на высоком каблуке. Вспомнилось: её зовут Инна, Инна Владимировна, Веткин заторопился навстречу узнаваемому женскому силуэту. Сегодня у него наконец-то имелись ободряющие известия для жены проблемного пациента, и потому он не ощущал прежнего чувства вины перед нею.

– Здравствуйте, Инна Владимировна.

– Здравствуйте, доктор. Что-нибудь новое есть? Плохи наши дела, да? – она остановилась, настойчиво и тревожно заглядывая в глаза.

– Да нет, совсем напротив, дело сдвинулось к лучшему, знаете ли… Я звонил вам, но телефон не отвечал. Возможно, уже сегодня Бориса решат переводить в регенерационный Центр. Теперь транспортировка почти безопасна…

– Почти? То есть, какая-то угроза всё-таки имеется?

– Ну, это просто так говорят. Конечно, и сейчас вероятность небольшого риска остаётся, но гораздо меньшая, чем раньше.

– Меня так и не пропустят к нему?

– Нет, пока нельзя. Поймите, вы ничем не сможете помочь…

– А почему, в таком случае, его не оставят пока у вас?

Они медленно вышли из ворот под нескончаемое карканье воронья, заходящегося в непонятной беспричинной злобе. Теперь, когда птичий гам остался позади, как и ночное дежурство, Стас поймал себя на том, что испытывает необъяснимое облегчение.

– У нас всего лишь обычное реанимационное отделение, увы… А там для таких пациентов имеется специальный регенерационный блок, даже собственная барокамера для оксигенации. Возможности нашей клиники полностью использованы, теперь требуется специальное лечение и наблюдение, для которых у нас нет опыта, да и штаты на то не рассчитаны. В Центре же к услугам вашего мужа будет лечение электромагнитными полями, специальный массаж, иглоукалывание и всё такое прочее…

– Странно, ведь в самом тяжёлом периоде ваши условия для него вполне подходили…

– Да, но теперь подключатся психологи, разные методисты по реабилитации, необходимая аппаратура пока только там имеется. Клетки мозга понемногу восстанавливаются, но это, извините за шаблон, чистый лист бумаги, который надо заполнить, понимаете? Его ещё предстоит сделать личностью.

– Почему же меня не пускают к нему? Разве, хотя бы юридически, я не имею такого права? Я хочу взять отпуск, дежурить около него. По-моему, внимание, участие сейчас нужнее всего, правда? Может быть, память вернётся к нему, а? Как вы думаете? А то в этом чистом листе бумаги, как вы сказали, может не оказаться места для меня, да? Может такое случиться? Как вы думаете?

– Наверное, вам разрешат посещения в регенерационном Центре, – неуверенно предположил Стас. Ничегошеньки она ещё не поняла, даже того, что теперь лично от него дальнейшее совершенно не зависит. Сколько можно ей втолковывать? Да и не его теперь это обязанность… – Вообще-то я точно не знаю их порядков. Поговорите с самим профессором Павловским, он и дальше будет курировать вашего мужа, методика лечения и реабилитации его собственная, уникальная. Он сам её разработал. Пока предсказывать вам что-то на будущее никто не возьмётся, всё равно, как на кофейной гуще гадать… Давайте, будем оптимистами, теперь для этого больше оснований.

– Что ж, спасибо, доктор, за доброе слово, и вообще за всё, я ваша должница, – она протянула узкую ладонь в лайковой перчатке, и Станислав, ничего больше не говоря, осторожно пожал её пальцы сквозь гладкую тонкую кожу.

Он смотрел, как красиво она идёт к подземному переходу, стройная и одинокая, как подхваченная потоком входящих исчезает в распахнутых стеклянных дверях. Его внезапно переполнило чувство избавления от давившей все эти дни ноши. Сознание неплохо проделанной работы и собственной правоты даже слегка удивило: ведь в данном случае больной лишился коры мозга. Несмотря на не вполне удачную реанимацию, он сделал всё возможное, чтобы пациент остался жив, но теперь дальнейшее не в его руках.

Стас зябко поднял воротник плаща «на рыбьем меху» и, придерживая дипломат, побежал за подходившим к остановке жёлтым венгерским «Икарусом», блестящим стёклами салона сдвоенным автобусом с чёрной перемычкой гофры посередине.

Всё вокруг представлялось огромным и непостижимым, к тому же отодвинутым на неодолимое расстояние. Поначалу картина складывалась из размытых световых пятен, неподвижных и движущихся, постепенно приобретавших незнакомые контуры, ещё более непонятные своим предназначением и потому пугающие. От этой новизны веяло тревогой и беспокойством. Виденное воспринималось как бы в ином измерении, совершенно чуждым и неприемлемым для его заново формирующегося разума.

Хотя открываемый мир, требовал тщательного знакомства с собой, гораздо важнее и ближе представлялись собственные ощущения и физиологические нужды. Мысли ещё не рождались, звуки произносимых кем-то слов доходили до слуха, лишёнными всякого смысла. Белые простыни приятно холодили тело, прикосновения чужих рук настораживали, порождали целый спектр чувств от опаски до успокоения, а резкая боль от уколов неизменно вызывала бурный протест.

Он издавал отрывистые возгласы, не отягощённый мыслью взгляд скользил по деталям обстановки. Время ещё не существовало для него, хотя проходящие дни необратимо складывались для других в недели.