Внедрение

– А если все же человек сильнее других, что с ним будет?

– В точку! Героев нужно убивать – их лозунг. Герои в смысле не крайнего выражения рабства и преданности, а независимые в выборе люди. Поэтому или герой принимает их условия или умрет. Это универсальный принцип для всего. И для воинов, и для актрис, и для ученых. Независимых героев быть не должно. Должны быть рабы, готовые к самопожертвованию за интересы лидеров.

– С воинами понятно. А актрисы причем?

– Символ надо растоптать. Вот причем. Полюбит народ образ чистой девушки, а потом ее фото в голом виде на плакат печатают и в журнале.

– Такого же нет!

– Пока нет. Мы говорим о направлении развития нашего общества. А оно именно такое.

– Тогда выходит, что не все так плохо сейчас у нас в стране?

– Да. Люди научились выживать. Несмотря на репрессии, искусственный голод и нищету. Замкнулись в своем мирке и плохо доступны для воздействия. Этот мирок и разрушат, чтобы выковырять их, как из раковины. А когда станут беззащитны, попадут в намного худшее рабство.

– И не сбегут?

– Далеко не все. А одно из средств удержания – манипуляция. Сейчас послушай, это важно. Вообщем, это когда тебе не оставляют выбора, и приходится делать, хотя для тебя все варианты неправильные.

– Так можно в этом разобраться и послать всех подальше.

– А вот здесь самая сложность и есть. Используют струны души корневые, такие, что против не пойдешь. Мистическое чувство, например.

– Про которое Кант говорил?

– Не совсем, – смеется она, – начитанная ты моя. Оставь философию в покое. Это наука о человеческих заблуждениях. Схема проста. Человеку свойственно стремиться вверх. Он и стремиться. По разным направлениям. Например, любит Родину. А ему – вот твоя Родина, пьянь кругом, рвань и быдло. Или вот – мы, которые изо всех сил бьемся с мировым капитализмом и не щадим для этого ни стариков, ни женщин, ни детей, ни академиков, ни художников. Причем, своих. Если любишь Родину, клянись нам в верности и служи. А нет – ты предатель Родины и враг. И человек переносит священное чувство любви к своему народу, от которого уже одни ошметки, и к Родине на партию и комсомол. И получает священное красное знамя, священную мумию в священном мавзолее.

Или любовь к Богу. Идет человек служить своему самому чистому Идеалу. А там – да, по сути, они же. И говорят, Церковь, это мы. Постриг принял, рукоположился, так служи нам и по нашим правилам. Или еретик, изгой и анафема тебе. И служит человек, пожертвования начальству засылает, стучит на прихожан куратору из КГБ, постепенно соглашается с содомитством. Хотя Господь Иисус Христос учил ровно наоборот. Или возьми такой атавизм, как старых божеств. Клятва Гиппократа у врачей, например. Назвался врачом, значит, должен работать не щадя себя и день и ночь. А на любые возражения – ты же клятву давал. Хотя никто эту клятву не читал. И нет там ничего про подвиги по приказу.

– Но можно служить в церкви без лицемерия?

– Очень недолго. Есть такое понятие, как система. Она не ломает сразу, а гнет постепенно. И противостоять ей – либо прогнешься, либо уйдешь. Это я к твоему вопросу о КГБ

– Это для меня сейчас самое важное. Меня Олег напугал.

– Система там очень продуманная, и уйти оттуда сложно. Поэтому однозначно, лезть в нее не надо. Но на системе можно покататься. Как Маугли на быке.

– Показать, что ты не против и использовать блага, которые она дает?

– Да. Но вовремя соскочить. Это тонкий момент. За явный обман отомстят. Советую показать, что ты помогаешь конкретному человеку, а не организации. И держаться от конторы подальше.

Вопросов у меня много. Но всегда беру время подумать. Да и Олег уж ждет.

Точно, знакомая машина. Молодую кровь никуда не денешь. Я соскучилась. Но показывать это остерегаюсь.

– Давай к нам, на ужин? Потом отвезу.

– Ну, давай.

Дома мама учится. Скоро сессия. Так что лучше придти сытой. И она знает, что я задержусь, переживать не будет.

Родителей его в квартире нет.

– Они в театр ушли. Спектакль только начался. Часа три будет.

– Ах, ты хитрюга! – я делаю неумелый девчачий кулачок и тихонько тычу ему в щеку.

Олег уклонился. Я ощутила его руки на талии. Властные губы нашли мой рот и заставили его раскрыться. Внизу живота сжалось все в жаркий ком. И что теперь делать? Упругий язык вторгся. Я робко ответила своим язычком. Он долго не отрывался. Руки с талии скользнули ниже. Сквозь юбку он щупал попу. Я чувствовала его дрожь и твердую плоть. Отпустив, сказал:

– Прости. Я схожу с ума, когда ты рядом. Не контролирую себя.

Мы отдышались. Он повесил упавшую на пол куртку. На улице не холодно, и под курткой у меня только клетчатая рубашка с длинным рукавом. Есть еще черный большой шелковый платок, повязанный вокруг шеи. Волосы сплетены в одну косу и перехвачены синей резинкой.

– Ты меня так съешь когда-нибудь, – стараюсь скрыть смущение.

– Не съем. Но хочу тебя всю без остатка. Не думай, что только ради физической близости. Я уже говорил. Я люблю тебя. И все, что в тебе.

Я вижу, что он старается не обидеть меня. Энергия от него пышет. Мне даже жарко. Его взгляд скользит по расстегнутой верхней пуговке рубашки.

– Олег, там нет ничего загадочного. Все как у всех. Бренная оболочка.

– Не смейся. Это твое. И поэтому прекрасно, какое бы ни было. Я тебя понимаю, в двадцать четыре года для твоих шестнадцати уже взрослый дядька.

– Неправильно ты меня понимаешь. Разве возраст что-то определяет? Ты боишься быть отверженным. Я же сказала, я тебя не оттолкну.

Мы около стола в большой комнате.

– Я хочу тебя увидеть. – Тихо произносит он.

– Смотри, – выдыхаю я, глядя в пол.

Он подходит. Мое лицо в его ладонях. Мы смотрим глаза в глаза. Он целует в щеки, в губы и шею. Расстегивает пуговицу на рубашке, вторую, третью. Одним пальцем обнажает плечо и целует его. Затем второе. Лифчика у меня нет. Рубашка падает на пол. Трещит молния. И юбка у ног. Он встает на колени и стягивает черные колготки вместе с трусиками. Я переступаю в сторону. Отхожу и несколько раз верчусь вокруг себя.

– Ну как, посмотрел? – взгляд его скользнул с грудей на треугольник внизу. Я расставляю ноги и поднимаю руки в стороны.

– Там тоже ничего нового, – я обхватываю руками себя и свожу ноги. Накидываю рубашку.

– Олег, я не хочу тебя привязывать этим. Плоть не всегда будет молодой и на все готовой.

– Ты чокнутая! Я согласен на любую тебя, хоть на старую и толстую. И все равно сейчас мы молоды. Тебя хочется и погладить и потрогать.

Меня хочет мой друг. А я? И я хочу. Но мне легче себя сдерживать. Меня так не трясет, как его. У него яростное, жесткое до жестокости, властное и сильное начало. У меня нежное, мягкое и подчиненное до мазохизма. Это если все отпустить и дать развиться. Но именно мое слабое управляет его сильным. Я могу сейчас с собой управиться, отстраниться, но нельзя его ранить. Он держится. На обнаженную не бросился. Но это с трудом ему дается. Я молча поворачиваюсь к окну. Рубашка скользит на пол. Сзади две пятерни ложатся на мой живот и поднимаются вверх. Грудь в его ладони. Сосок между пальцев. Пятерня опускается на треугольник и слегка сжимает. Но достаточно, чтобы я вздрогнула и тихо вскрикнула на вздохе. Он целует между лопаток. Опускается ниже. Разворачивает меня к себе. Мы падаем на диван. Его язык на моих сосках. Сейчас точно с ума сойду. А почему я одна? Мои губы скользят к его уху. Сначала по самой внешней части, едва касаясь. Потом по раковине язычком, по спирали. Теперь язык ныряет вглубь. Горьковатый привкус. Но я ничем не брезгую. Достала до нужной точки. Чувствую поток энергии снизу. Теперь впиваюсь в губы. И не мешаю идти в него своей силе. Его тело сотрясается. Прижимаю голову к себе изо всех сил. Он понял и не стал со мной бороться. Минут десять мы так сидели. Я встала.