Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

— Теперь ты понял, что натворил?!

Персей молчал, ожидая продолжения. Гермий взглянул на смертного брата с жалостью. Так смотрят на простофилю, которого облапошили на рынке — взамен живой коровы всучили дохлую козу. Не чужой человек, жалко. Но что поделаешь, если судьба умом обделила?

— Сын Семелы хочет взойти на Олимп.

— Я вижу, что он не восходит, а спускается.

— Последний шаг на пути в боги — победа над равным. И Дионис это знает. А после отцовской клятвы… Кто из Олимпийской Семьи встретился бы с ним? — никто. Ни для битвы, ни для спора. Если высшие избегают схватки, как их победить? Он бы вечно скитался по земле второсортным божком. Но есть исключение — Владыка Аид, старший из мужчин Семьи. Не было случая, чтобы наш дядя поднимался на Олимп. Но он Олимпиец по мощи, власти и происхождению, и этого не отнимешь. Смертному проще простого спуститься в его владения. Надо всего лишь умереть. Богу это сделать труднее. Что ж, Дионис нашел простака, который помог ему в пути.

— Разве Аид обязан лично встречать каждую тень?

— Шутишь? — фыркнул Гермий. — Дядя наверняка избегнет встречи с Вакхом. Мудрость Аида равна его силе. Но победить — не значит одержать верх в битве, лицом к лицу. Если тебе, герою, недоступна эта простая истина…

Хмурый взгляд Персея заставил бога придержать язык.

В глубине цветочной завесы ладья Харона уже причалила к другому берегу. Дионис легко соскочил на острые камни. Оглянулся — и вдруг, не скрываясь, подмигнул братьям: богу и смертному. Резкий взмах тирса — лепестки маков дождем осыпались в трясину, почернев в считанные мгновения. Вновь открылся лернейский вход в Аид. Ступени выглядели девственно чистыми — ни обезглавленного тела, ни цветов.

10

— Провались ты в Тартар! Видел, что вытворяет?!

— Как он может победить Аида, — упорствовал Персей, — не встречаясь с ним?

— Не знаю! — Лукавый с трудом взял себя в руки, удержавшись на краю истерики. — Устроит вакханалию на все подземное царство! Сманит Цербера, украдет дядин шлем… Хотя нет, красть шлемы — это по моей части. Соблазнит Персефону, напоит теней до возвращения памяти, заставит воды Леты течь вином… Откуда я знаю, на что он способен!

— Ты в силах осушить Лету? Превратить ее воду в молоко?

— Нет.

— Значит, и он не сможет. Ты Олимпиец, а он — еще нет.

— Надеюсь…

Гермий вновь принялся бродить по болоту. Отчаяние загнанного зверя покинуло Лукавого: в движениях его сквозила сосредоточенность. Похоже, на ходу ему лучше думалось. Персей сел под ветлой, привалился спиной к корявому стволу — и замер. Со стороны могло показаться, что он даже дышать перестал. Лишь глаза Убийцы Горгоны следили за беспокойным братом. Время сыпалось песком сквозь пальцы, текло рекой из прошлого в будущее. Должно быть, Крон-Временщик, дед всей троицы — смертного, бога и идущего в боги — веселился сейчас в глубинах Тартара, где веселью нет места.

Наконец Гермий остановился.

— Пока он там, — решительно заявил бог, — я туда не спущусь!

Он поднял свой жезл-керикион. Змеи на жезле ожили, вскинули точеные головки. Над Лерной поплыл шипящий зов — стая волн лизнула гальку берега. Медленно, с заметным усилием Гермий повел жезлом по кругу. Вне сомнений, бог боролся с могучим противодействием. Наконец он замкнул круг, с облегчением выдохнул — совсем как носильщик, дотащивший груз до порога дома — и ударил керикионом о кочку, на которой стоял.

По болоту прошла рябь — озноб по коже.

Трясина вскипела и поползла к Гермию — бог стягивал поверхность болота на себя. Нет, не трясина — сотни, тысячи змей спешили к повелителю. Ужи и гадюки, полозы, медянки и эйренисы — плавно обтекая Лукавого, они стремились ко входу в Аид. Лерну покрыл шевелящийся ковер. Перед ступенями начала вздыматься живая стена. Уподобясь стеблям тростника в многослойной циновке, змеи сплетались меж собой; нижние подпирали верхних, не давая им обрушиться. Темный перламутр чешуи ярче радуги переливался в лучах изумленного восхода.

Гермий снова взмахнул керикионом.

Змеиные тела охватила дрожь. Моргнули глаза, скрытые в чешуйках — черные, карие, зеленые, серые с желтыми искрами. Возникли новые кольца. Мелькнули жала, раздвоенные на конце. Сонм тварей превратился в картину. Коридоры, извивающиеся во тьме, могли посрамить гадюку. Они меняли направление, лгали каждым поворотом, но кудрявый юноша смеялся над их жалкими потугами. Дионис возвращался в мир живых, и царство мертвых было бессильно остановить его.

Там, где он шел, вспыхивал свет. Там, где он шел, стены зарастали плющом. Пятипалые листья дрожали, словно ладони Реи, Матери Богов, творившей новую реальность — правду крови и хмеля — вокруг своего убийцы, ставшего любимцем [115] . И свирель звучала там, где шел он — мальчик, юноша, мужчина. Косматый, Освободитель, Дваждырожденный, Благосоветчик, Плясун, Бурный, Владыка [116] — единый во множестве ипостасей, равный по силе любому из Олимпийцев.

115

Лист греческого плюща — пятиконечный. Он олицетворяет творящую длань Реи. Вакханки жевали листья плюща, чтобы достичь экстаза. Из весеннего плюща добывался краситель цвета крови.

116

Эпитеты Диониса — Косматый (Дасий), Освободитель (Лисей), Дваждырожденный (Дифирамб), Благосоветчик (Евбулей), Плясун (Хорей), Бурный (Бромий), Владыка (Эсимнет).

А за ним брела тень.

Женщина.

Было странно видеть ее — одинокую, хрупкую. Эвоэ, Вакх! — Дионису обычно сопутствовала целая свита менад. Буйные, неистовые, купающиеся в бесчинствах, как в воде — весь облик вакханок служил вызовом этой тихоне, что плелась нога за ногу по коридорам Аида. Пожалуй, женщина была хороша собой — при жизни, особенно в молодости — но увяла до срока. Лишена памяти и воли, она двигалась с бессмысленной покорностью овцы.

— Оглянись! — бормотал Гермий.

Женщина не слышала. Да и обращался бог не к ней, а к Дионису.

— Оглянись! Она отстала! Она потеряла дорогу…

Дионис смеялся.

— Ну оглянись же! Ее нет, ты зря радуешься…

Хохот был ему ответом.

— Нет, — сдался Гермий. — Не оглянется. Проклятье!

— В чем дело? — спросил Персей.

— Он выведет ее наружу. Я думал, ему хватит собственного воскресения. Он выведет ее, и это чистая победа над Аидом! Без разрешения, самовольно забрать тень в мир живых…

— В мир живых? — змеиное кубло вздрогнуло. Дионис повернул к Лукавому сияющее лицо. — Этого мало, хитроумный брат мой! Она поселится на Олимпе! Отец подарит ей дворец! И пусть только кто-нибудь из вас, моих милых родичей, рискнет возразить…

Лицо юноши-Вакха превратилось в грозный лик Косматого:

— Отец даст согласие! Иначе я сведу с ума всю Семью…

И Дионис продолжил путь.

— Кто это? — Персей указал на тень.

— Семела, — после долгого молчания сказал Гермий. — Его мать.

Змеи осыпались вниз, к ногам Лукавого. Часть расползлась прочь, часть поглотила трясина. Давно сгнили маки, рожденные асфоделями. В лучах рассвета красная медь ступеней горела костром. «Моя мать, — вспомнил Персей слова Косматого. — Дура! Твоя мать тоже дура? Мне кажется, отцу нравятся такие…» Он закрыл глаза. Не помогло. Под веками жгло. И все чудилось: хрупкая фигурка бредет за сыном, вернувшимся спустя многие годы. Сыном, что уводит мать из-под земли на Олимп.

— Ну и ладно, — буркнул Гермий. — Ну и выведет. Память к ней, конечно, вернется, но не вся. Опять же, имя придется менять. Дырявая башка, чужое имя — да пусть живет, не жалко!..

— Замолчи, — попросил Персей.

Взявшись за рукоять меча, он шагнул к лестнице.

— Остынь, — ухмыльнулся Гермий. — Он тут не появится. Он идет в гиперейский храм Артемиды. Там тоже есть выход. Я что, дядиных коридоров не знаю?

— Перенесешь меня туда?

— Поздно. Да и не станет он с тобой встречаться.