Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

Проклятый обернулся к охране:

— Мы едем в гости. К моему любимому родичу, великому Персею. В гости, и только в гости. Все поняли? А кто забудет, того я скормлю псам!

Говорят, на этих словах Персей был осыпан цветами, упавшими с неба. Говорят, в воздухе разлился дивный аромат вина. Еще говорят, что сладкозвучный хор пропел хвалу богоравному герою. Так Дионис-Олимпиец восславил своего смертного брата. И клятва Стиксом не упала на кудрявую голову бога. Цветы, вино, хор — разве это вмешательство в судьбу? Конечно же, нет.

Кто и без цветов не знал, что Персей — велик?

СТАСИМ. ДИСКОБОЛ: БРОСОК ШЕСТОЙ (двадцать семь лет тому назад)

Ворота трещали под ударами тарана. Со стен аргосского акрополя в осаждающих летели камни и дротики. Но тиринфские щитоносцы знали свое дело. Выстроившись в осадную «черепаху», они накрыли таранную команду панцирем, способным выдержать удар Зевсовой молнии. Щиты по бокам, щиты сверху и спереди. Из «пасти» рукотворного монстра в ворота бил окованный медью фаллос-гигант — размеренно и неотвратимо.

Так насильник-сатир терзает нимфу.

— Смола!

Черепаха попятилась. Двое или трое замешкались — и тут же с истошными воплями покатились по щебню: черные, дымящиеся головни. Люди корчились в пыли, похожие на раздавленных червей. Только черви корчатся молча. Черепаха вновь качнулась вперед, накрыв обваренных. В новый удар чудовище вложило всю свою ярость. Грохот, скрежет — ворота рухнули, придавив защитников. Черепаха мигом ощетинилась жалами копий, превратившись в ежа. По створкам ворот, давя в кровавую кашу бедняг, прижатых к земле, загремели тяжкие, подбитые гвоздями эмбаты [118] тиринфян.

118

Эмбаты — боевые сапоги на толстой подошве, с массивным и низким каблуком.

За воротами их ждал строй аргивян, наглухо перекрыв узкий коридор. Горели ненавистью взоры в прорезях шлемов. Горела на солнце острая бронза, предвкушая кровь жертв. Горела кровь в жилах — злой, беспощадный пожар. Гвардия избранных — лучшие бойцы ванакта, соль войны — согласны были умереть, если их тела закроют дорогу захватчикам.

Тиринфяне перешли на бег, набирая разгон.

Миг — и волна с оглушительным лязгом врезалась в берег. Треск ломающихся копий; хрип тех, кому не повезло. Аргивяне устояли. Враги замерли: щиты в щиты, глаза в глаза. В дело пошли мечи — другое оружие утратило смысл. Ни отступить, ни замахнуться для броска, ни зайти сбоку… Надо держать строй. Держать — и рубить, жалить, язвить острием и лезвием, надеясь добраться до плоти незванного гостя раньше, чем гость доберется до твоей.

К тиринфянам уже спешила подмога, вливаясь в акрополь. Так поздней осенью ручьи вливаются в пересохшее русло Инаха. Аргивяне стояли насмерть, не отступая ни на шаг. В пятнадцать рядов, сменяя павших в мгновение ока. К ним из дворца тоже мчалось подкрепление.

С галерей хлынул дождь стрел.

Небо отпрянуло, когда над тиринфским строем вознеслась Ника — крылатая богиня победы. Сегодня победа изменила своему обычному облику. Не женщина на колеснице, но пеший воин с кривым мечом в руке. В стрелах утонул бы сам Арей-Губитель, сойди он с Олимпа для битвы. Но воин, презирая жалкие потуги лучников, мчался вперед — туда, где пировала бронза, с хрустом перемалывая жизнь. Плечи и головы — булыжники мостовой. Ноги воина едва касались их — бог или смертный, он несся по воздуху. Дуновение ветра — и вот лица под бегуном уже обращены в другую сторону. Углядев впереди просвет, воин с легкостью барса прыгнул в самую гущу аргивян.

— Безумец! — воскликнул кто-то.

Вопль, исторгнутый десятком глоток, был ему ответом. В глубине аргосского строя ударил багряный фонтан. За спинами первых рядов вспыхнула резня, но обернуться аргивяне не имели права. Задние ряды справятся без нас. Не может один человек…

— Боги! Смилуйтесь…

Среди защитников, разрушая надежды, пировал Танат-Железносердый. Кровавый водоворот стремительно расширялся. Он всасывал живых и извергал наружу мертвецов. Мостовая сделалась скользкой. Искромсанные тела громоздились друг на друга. Доспех, шлем — медь тщетно старалась задержать беспощадный серп. Сандалии топтали требуху, выпавшую из вспоротых животов. Вторые рты распахивались на глотках, захлебываясь хриплым бульканьем. Кому повезло, тот бежал. Тех же, кто оказался зажат между тиринфянами и губительным посланцем из недр Аида, судьба лишила путей к бегству. Они ложились к ногам истребителя, радуясь, если умирали сразу, без мучений.

— Персей! — запоздало крикнули среди тиринфян.

— Персей! — подхватило эхо.

Имя Убийцы Горгоны взвилось победным кличем. Опрокинув строй аргивян, захватчики устремились вперед. Упавших добивали на ходу. «Персей!» — акрополь трясся от ужаса. Однако самого Персея в коридоре, ведущем ко дворцу, уже не было.

Аргос пал.

Лик Гелиоса, скорбно клонящийся к закату, застил дым погребальных костров. Жадные языки пламени тянулись к зареву на горизонте. Дай им волю — сожгут и бога. Что кострам завтрашний рассвет? Пепел траурным плащом накрыл город. Плач женщин пугал воронье, слетевшееся на пир. В царстве мертвых к Харону выстроилась длинная очередь. Лодочник замучился, гоняя ладью туда-обратно. Но не жаловался — сегодня он разбогател, беря плату за провоз.

Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков… [119]

Тело ванакта отнесли в храм Афины. Так велел Персей над еще теплым трупом. В храме покойного ждал его брат, павший от руки внука три года назад. Жестокая насмешка — вечные враги, близнецы Пройт и Акрисий после смерти вновь оказались рядом, как в утробе матери. Горожане шептались: ванакт не рискнул биться с Персеем. Вышел к нему босой, в разорванных одеждах, надеясь, что у родича рука не поднимется на безоружного старца. Рука поднялась — без лишних слов сын Златого Дождя зарезал несчастного, как свинью.

119

Гомер, «Илиада».

Рядом с Персеем, кусая губы, стоял Мегапент, басилей Тиринфа. Сражение обошлось без его участия. Он вошел в Аргос, лишь когда битва кончилась. Сын не посягнул на отца. Кто укорил бы Мегапента в родительской крови? Никто. Вот и сейчас он приказал устроить поистине царскую гекатомбу над отцовской могилой.

— Тень в Аиде возрадуется, — бросил он. — Давно пора…

Редкие смельчаки, отважившись заглянуть в лицо Мегапенту, быстро спешили прочь. Скорбь по отцу? — нет, черты Мегапента светились удовлетворением, чтоб не сказать, радостью. И это было страшнее всего.

К ночи у храма остались двое: убийца и сын убитого.

— Аргос твой, — сказал Персей.

— Что ты возьмешь себе? — спросил Мегапент.

— Костер.

— Какой еще костер?

— Погребальный.

Мегапент вздрогнул. Если Убийца Горгоны обезумел…

— Успокойся, — Персей сцепил руки за спиной. — Не сейчас.

ЭКСОД [120]

Триефонт: …я ровно ничего не слышал о Горгоне, кроме имени.

Критий: Она, друг мой, была смертной девой, прекрасной и пленительной. И только когда благородный юноша Персей, прославленный чародейством, заколдовав ее, коварно обезглавил, боги завладели ее головой для отвращения опасностей.

«Патриот» (Византийский сатирический диалог)

120

Эксод — заключительная песня при удалении хора со цены.

…чуда не случилось.

Костер полыхал жарче горна в Гефестовой кузнице. Люди пятились, не в силах отвести взгляды от буйства пламени. Молчали боги на Олимпе. И молчали боги на земле, чье присутствие было скрыто от смертных: дева-воительница с копьем и двое прекрасных юношей. На сандалиях первого трепетали радужные крылышки, второй укрыл плечи шкурой леопарда. Крылатый держал в руках кривой меч — оружие Персея исчезло из дворца сразу после смерти героя. Серп Крона жёг богу пальцы даже сквозь дубовые ножны. Сдавшись, Гермий отдал меч сестре — и выдохнул с облегчением. Дионис же смотрел на костер. В черноте его глаз плясали зарницы. Последний Олимпиец стоял хмурый, плотно сжав губы. На земле корчилась тень сына Семелы — косматый мужчина в годах.