Внутри и вне помойного ведра. Практикум по гештальттерапии

Фрейд приходит к заключению в своей теории, что жизнь является конфликтом между Эросом и Танатосом. Поскольку каждый из нас живет, он участвует, согласно этой теории, в Танатосе, инстинкте смерти. Это означает, что каждый из нас страдает от компульсивного повторения.

Это, по-видимому, является широко распространенным предположением. Как человек может перейти от компульсивного повторения к инстинкту смерти? (Как шпинат может забраться на крышу? — Корова не может летать!) Просто ловкость рук, джентльмены! Вы видите, вот это повторение — сейчас это повторение становится привычкой. Привычка лишает Вас свободы выбора Оцепенение — есть смерть. Просто, не так ли? Теперь заметьте: эта смерть может также быть и жизнью. Если вы вывернете оцепенение наизнанку — это агрессия, и она чрезвычайно жизненна. Я предпочитаю быть сукиным сыном, но другие должны видеть королевскую незащищенность.

Где ошибка? В предположении, что все привычки являются оцепенением. Привычки являются интегрированными гештальтами, они — экономичные механизмы природы. Как Лора отметила однажды: "Хорошие привычки подкрепляются жизнью".

Если вы учитесь печатать на машинке, вы должны прежде всего сориентировать себя о положении каждой буквы, направить свой палец на соответствующую клавишу и нажать ее с определенной силой.

Ваша ориентация так же, как ваше манипулирование клавишами, будут изменяться от непривычности к осведомленности, от бесконечного потока открытий и переоткрытий к определенности — т. е. к знанию. Требуется все меньше времени и концентрации внимания, когда, наконец, навык станет автоматическим, станет частью тебя, опустошит передний план и освободит место для "размышления", где тишина не нарушается поиском клавиш. Другими словами, "хорошие" привычки являются частью процесса роста, процесса актуализации потенциального навыка.

Очевидно, что как только навык сформировался, как только создан гештальт, он становится частью организма. Изменение навыка связано с выталкиванием его из фона снова и потреблением энергии (как мы видели в примере с водой) для дезинтеграции и реорганизации навыка.

Фрейд споткнулся на том, что не признал разницу между патологическим компульсивным повторением и формированием навыков организма.

Компульсивное повторение не может высвободить передний план и ассимилироваться. Напротив, оно остается постоянным источником внимания и стресса только потому, что гештальт не завершился, только потому, что ситуация остается незаконченной, только потому, что рана не заживает.

Компульсивное повторение ориентировано не на смерть, но на жизнь. Оно является повторяющейся попыткой преодолеть трудную ситуацию. Повторения являются вкладами в завершение гештальта, чтобы возникла возможность для роста и развития. Незаконченные ситуации задерживают работу, блокируя созревание.

Одним из простейших примеров незаконченной ситуации является болезнь. Болезнь может завершиться выздоровлением, смертью или перестройкой организма.

Очевиден факт, что болезнь, искаженная форма жизни, исчезнет с выздоровлением или смертью. То же происходит, если болезнь, особенно сопровождающаяся болью, будет принимать значение хронической "фигуры", не склонной к отступлению на задний план и еще менее склонной к ассимиляции и исчезновению с переднего плана. Это изменение происходит через перестройку всего организма.

Если человек почти ослеп, он приложит огромные усилия для поддержания или улучшения того, что осталось от его зрения. Ситуация постоянно остается незаконченной. Он все более и более поглощается ею.

Однажды он полностью ослепнет, ситуация обычно изменяется драматическим образом. Он свыкнется с мыслью о тщетности надежды. В глазах своего близкого друга он выглядит калекой, но и сам он становится иным, живущим в ином окружении, полагающимся на иной способ ориентации. Он теперь — организм без глаз, как мы — организм с двумя, а не десятью ногами. Изменения соответствующего содержания осуществляются, главным образом, к лучшему (сравни Хелен Келлер, которая имела несколько тяжелых испытаний).

Если бы мы не упражняли самоконтроль, если бы организм не подчинялся приказам, как смогли бы мы функционировать? Как достигается кооперация миллионов клеток? Как могут они справиться с собственным существованием и острыми потребностями? Если бы мы даже смогли отвязаться от дихотомии разум — тело, какое чудо придало бы нам силы?

Имеем ли мы встроенного диктатора, который принимает решения. Совет согласия, правительство с исполнительной властью? Что осуществляет эту работу? Что это — Бог или душа, проникшая в тело и взявшая на себя заботу обо всех его потребностях и задачах, наделенная безграничной мудростью?

Мы не знаем! Мы можем только фантазировать, создавать планы, модели, рабочие гипотезы и ежесекундно проверять их правильность и достоверность. И если мы узнаем, что это нам даст?

Теория не будет обоснованной, если есть хотя бы одно исключение из нее. Если мы мошенничаем, скрываем очевидное, то мы не ученые, а манипуляторы, гипнотизеры, шарлатаны или, по меньшей мере, пропагандисты повышения собственной значимости.

Проявляются ли за пределами тумана неведения строительные камни для достоверной, полной, подходящей и единой теории человека и его функций?

Да, но еще слишком мало. Но вполне достаточно, чтобы дать нам надежное руководство для наших специфических целей.

Я сделал фокусом моего подхода осознание, признав, что феноменология является начальным и необходимым шагом в направлении узнавания того, что же имеется в качестве познаваемого.

Без осознания нет ничего.

Без осознания есть только пустота.

Человек средних лет боится небытия. Он чувствует в этом нечто жуткое. Ему кажется абсурдом обращаться к этому и философски это использовать.

Имеется много сущностей: вещи, существа, химические элементы, Вселенная, газеты и т. д. до бесконечности. Мы, конечно, не относим все это к какой-то определенной категории.

Сам я не вижу множества категорий "ничто" и полагаю, что имеет смысл, и даже необходимо для нашей цели, говорить лишь о нескольких из них. Например, прослушайте историю творения.

Как мы знаем, время — бесконечно, без начала и конца. Мы уже умеем считать в биллионах лет. Человек доказал невозможность утверждения, что вначале было "ничто", поэтому он придумал историю о том, как был создан мир, истории, различающиеся в различных культурах и очень удобно обходящие ответ на вопрос: как же был создан создатель? Эти истории заполняют ничто, которое мы могли бы назвать божественной пустотой или вакуумом.

Иногда ничто принимает желаемый аспект, когда оно переживается в контексте боли, страдания или отчаяния.

Шалом, древнееврейское приветствие, означает мир, отсутствие конфликта. Нирвана является прекращением жизненных волнений. Лета есть забвение, стирание невыносимого.

Иногда "ничто" является результатом разрушения, а в психоанализе — подавления: аннигиляция нежелательных вещей, людей, воспоминаний.

"Ничто" в западном понимании может контрастировать с восточной идеей (отсутствие вещности). Вещи не существуют, каждое событие является процессом, вещь только временная форма вечного процесса. Гераклит, досократовский философ, придерживался подобной идеи: все течет, нельзя вступить дважды в одну и ту же реку.

Для нас назвать девушку пустоголовой означает крайне оскорбить ее. Для жителя Востока — это большой комплимент, ее голова не засорена, она открыта.

Моим первым столкновением с небытием явилось ничто в форме нуля. Я обнаружил его под названием творческой индифферентности у Зигмунда Фриндлан-дера.

В моей жизни было три гуру. Первым был Зигмунд Фриндландер, называющий себя неокантианцем. Я узнал от него значение баланса, нулевого центра противоположностей. Вторым был Селиг — наш скульптор и архитектор в институте Изалена. Я знал, что он крайне разгневался бы, если бы узнал, что я пишу о нем. Это воистину вторжение в его тайну. Это воистину человек совершенной непретенциозности, мудрости знания. Как городской житель, я мало соприкасался с природой. Наблюдение за ним, за его увлеченностью и пониманием людей, животных, растений, сравнение его скромности и доверия с моей возбудимостью и стремлением пустить пыль в глаза, ощущение присутствия человека, превосходство которого я чувствую, и, наконец, чувство взаимного уважения и дружбы — все это помогло мне преодолеть в значительной мере собственную напыщенность и фальшивость.