Внутри, вовне

До Тель-Авива еще шесть тревожных часов. Я нервничаю больше, чем когда я летал на бомбежки Германии и Италии. Может быть, это потому, что сейчас я пассажир, которому в полете нечего делать, да и нервы у меня не те, что были тогда; они после этого еще тридцать лет трепались и изнашивались. Может быть, я смогу убить время, если пока опишу то, что произошло после того, как я вернулся из Иерусалима. Заснуть я все равно не смогу; не сидеть же мне шесть часов сложа руки, ожидая зенитного огня, пока этот летучий Голиаф огибает воздушное пространство европейских стран, приближаясь к зоне военных действий.

* * *

Я прилетел в Вашингтон в одиннадцать вечера, в проливной дождь. Ключа от дома у меня не было. Джен высунула голову в окно, чтобы посмотреть, кто это на ночь глядя стучит в дверь большим медным молотком.

— Ой, это ты?

Стоя под дождем, я крикнул:

— Да, это я, живой и здоровый! Впусти меня!

Когда я вошел, Джен сразу же спросила:

— Ты можешь мне что-то рассказать?

— Нет.

— Ты полетишь обратно?

— Да.

— Как насчет Сандры?

— Не знаю. Я не смог ее разыскать.

— Понимаю. — Только я мог понять по ее тону, каким это было для нее ударом. — А как твоя мать?

— Все так же.

— На фронте, кажется, дела не очень хороши?

— Да.

— Мы проиграем войну?

— Не знаю.

В этот момент позвонил телефон.

— О, очень хорошо, что вы уже здесь, — сказал израильский посол. — Как долетели?

— Спасибо, благополучно. Что мне теперь делать?

— Ждать.

Пока я уминал яичницу, которую мне изжарила Джен, она рассказала, что Питер Куот очень психует из-за своей книги, и он безуспешно пытался дозвониться до меня в Израиле.

Книга вышла из печати незадолго до Йом-Кипура, и рецензии были совершенно восторженные, но она не продается. В магазинах экземпляры книги лежат штабелями и, как в отчаянии выразился Питер, «начинают смердеть, как дохлая рыба».

Снова зазвонил телефон. Теперь это звонили из Белого дома, чтобы сообщить, что за мной сейчас пришлют машину, которая привезет меня к вертолету. Когда я вышел из машины, лопасти вертолета уже крутились, разбрызгивая дождевые капли. Вертолет доставил меня в Кемп-Дэвид.

Президент сидел без пиджака у камина в большой гостиной, выполненной в рустикальном стиле, с обнаженными стропилами. Выглядел он ужасно. Он справился о здоровье мамы, а я вручил ему письмо Голды Меир. Взглянув на меня из-под тяжелых бровей, столь излюбленных карикатуристами, он разорвал конверт и медленно два раза прочел письмо.

— Вы знаете, что в этом письме? — спросил он.

— Нет, господин президент.

— Никакого представления?

— Нет, сэр.

Это была святая правда. Все возможные варианты были настолько плохи, что я просто старался об этом не думать.

— Что она вам сказала, когда вручала письмо?

— Что это — только для вас и что никто не должен знать даже о том, что такое письмо вообще было послано.

— Ну, и кто-нибудь об этом знает?

— Израильский посол знает, что я привез какое-то письмо.

— Да, он мне об этом сказал.

Глубже вжавшись в кресло, президент некоторое время смотрел на огонь, а затем выпрямился и бросил письмо в камин.

— Забудьте о том, что вы его привезли и что оно вообще существовало.

— Да, господин президент.

На моих глазах сгорело письмо, написанное от руки израильским премьер-министром президенту Соединенных Штатов. Может быть, Голда Меир сняла с него копию, тогда оно сохранится в израильских секретных архивах. Если же нет, то письмо потеряно для мира и для истории.

Президент снял очки и протер глаза:

— Как дела на фронте?

— С тех пор как я улетел, я не в курсе дела.

— Расскажите мне о своих впечатлениях.

Я описал ему чересчур оптимистичную пресс-конференцию Дадо и то мрачное настроение, которое после этого овладело Израилем. Я пересказал также, со ссылкой на Марка Герца, сплетни об аховом положении в армии. Во время моего рассказа президент все больше съеживался в кресле и кивал. Затем я рассказал ему о том, как я навестил в больнице американца-юриста, ставшего командиром танка, и о том, как раненые солдаты самовольно удирают из госпиталя, чтобы вернуться на фронт. При этом президент снова выпрямился, глаза его заблестели, и лицо просветлело.

— Они победят, благодарение Господу! — сказал он. — И они этого заслуживают.

— Господин президент, премьер-министр говорит, что Израиль нуждается в помощи. Советский Союз открыл воздушный мост в Египет и Сирию и поставляет им огромные количества вооружения.

— Да, мы знаем. Но мы не оставим Израиль в беде. — Он махнул рукой по направлению к передвижному бару. — Хотите выпить?

Как это и раньше с ним бывало, когда он оставался со мной наедине, он начал изливать мне свои заботы. Я подозреваю, что у него бессонница и он боится лежать в одиночестве в темноте. Больше всего его сейчас тревожит законопроект, который скоро будет поставлен на голосование в конгрессе, — так называемый «Закон о военных полномочиях», который, по мнению президента, равносилен национальной катастрофе. Этот закон должен ограничить полномочия президента по использованию американских вооруженных сил в случае неожиданного международного кризиса.

— Они хотят отрезать яйца Белому дому, — так он выразился. — А наши враги это знают, и, конечно, они будут действовать соответственно.

Если конгресс проголосует за этот законопроект, президент намерен наложить на него вето. Он надеется, что конгрессу не удастся преодолеть президентское вето, но едва ли он может рассчитывать на большой перевес голосов в свою пользу. Президент говорил о подготовке этого законопроекта как о своей самой большой неудаче, потому что он не сумел убедить конгресс, что принятие этого законопроекта грозит большой бедой. Уму непостижимо! При всех тех ошибках, провалах, обманах и преступлениях, в которых его обвиняют и которые он частично даже признал, он винит себя за это — за то, о чем и пресса почти не пишет.

Затем он завел свою прежнюю пластинку. Он покончил с вьетнамской войной, пойдя на непопулярные шаги — такие как вторжение в Камбоджу и бомбардировки Ханоя. А теперь конгресс этим новым законопроектом буквально приглашает Северный Вьетнам начать массированное наступление на Южный. Если законопроект будет принят, то получится, что тысячи американских парней, которые ценой своей жизни обеспечили почетный мир, погибли напрасно. Что же до Уотергейтского скандала, то президент явно намеревается уволить прокурора по особым делам — кеннедиевского человека, чей штат состоит тоже из приверженцев Кеннеди, готовых растерзать президента на части. Он все еще ждет решения суда относительно пленок, и если это решение будет против него, он хочет подать апелляцию в Верховный суд. Такое нарушение привилегий исполнительной власти будет ударом по президентству, и он не сдастся даже под угрозой импичмента.

Любопытно, что президент ни словом не упомянул о последней сенсации. Вице-президент ушел в отставку, и теперь — впервые в истории Соединенных Штатов — президент должен будет сам назначить себе преемника. Газеты кишат догадками и слухами о том, кто именно станет вице-президентом. Об этом говорят сейчас больше, чем о войне на Ближнем Востоке и об Уотергейте, но на эту тему президент в беседе со мной даже не обмолвился. В два часа ночи глаза у него стали смыкаться, а голос слабеть. Он довольно резко прервал свои разглагольствования и сказал, что я могу идти и что завтра он даст мне новые распоряжения.