Во что бы то ни стало

Николая Николаевича, несмотря на раннее утро, уже не было. И такой всюду был сумбур, беспорядок, что Лена поняла: это правда, они уезжают, уже уехали… Книги, белье, галстуки Николая Николаевича и любимые безделушки Ольги Веньяминовны валялись на кровати: бронзовая лампа стояла на полу, меховая шуба лежала на голом столе, мятая скатерть свешивалась с пианино.

— Мебель мы везем с собой, Николаю Николаевичу удалось выхлопотать теплушку. Он, конечно, вчера шутил про коммуну и рытье котлована. Устроился на эту стройку плановиком или экономистом, я не поняла… Еще бы, иметь такие знания, опыт! Здесь еще пожалеют, что отказались от него. Здесь еще вспомнят!..

Ольга Веньяминовна судорожно выдвигала ящики, перебирала какие-то перчатки, кружева. Со страдальчески-покорным лицом принесла зачем-то с этажерки у окна фарфоровую статуэтку.

— Пастушку со свирелью мы оставляем тебе на память. Цени и береги, это настоящий севр. Там в шифоньере я отобрала кой-какое белье, оно вполне прилично… шифоньер и кровать тоже пусть будут твои, бог с ними. Осенью я дала тебе поносить медальон, но дело в том…

— Я сейчас принесу, — быстро сказала Лена.

— Успеется, можно после. Теперь возьми в кухне табуретку, в кладовой клещи. Сначала придется снимать картины.

— Хорошо, — спокойно и твердо сказала Лена, глядя невидящими глазами на пастушку со свирелью. — Сначала мы будем снимать картины.

ЛОЖЬ

Она пошла к Всеволоду не «позже», как сказала Ольга Веньяминовна, а на другой же день. И не потому, что этого хотела тетка. Потому, что сама должна была все узнать про него. Не стало вдруг ни сил, ни желания думать, сомневаться…

Алеша, родной, жестокий Алешка оттолкнул ее. Вместе с ним как бы рвалась связь с Кузьминишной, Марьей Антоновной — ведь он теперь у них. Кто же остался с Леной? Динка? Да. Но она далеко, у нее свои интересы, и еще неизвестно, на чьей она стороне… Найле ушла к Васе. Стахеевы уезжают. Да они-то не были близки, дороги ей. А Всеволод?

Лена еще ни разу не была у него. Только однажды, возвращаясь с катка, они забежали в темный двор со множеством флигелей и сараев на тихой кривой улице Плющихе. И там Всеволод, показывая на желтые низкие окна одного из флигилей, сказал:

— Вот. Наш дом! Отец, конечно, спит.

Лена с интересом, с уважением посмотрела, подойдя ближе, — все что касалось Всеволода, было значительным. Увидела спинку кресла, кусок ковра или шкуры и то, что из открытой форточки валит не то дым, не то пар.

Теперь, подходя к дому Всеволода одна, без предупреждения (вчера в Отовенте так и не удалось его увидеть, он точно прятался, а сегодня был выходной), Лена чувствовала радость, надежду и тревогу.

Так много о чем было спросить его, сказать ему! И пусть она нарушит обещание, расскажет все про Николая Николаевича, про их с Ольгой Веньяминовной отъезд. Если Всеволод друг, от него больше тайн быть не должно, не должно!

В пустых темных сенях Лена увидела старый звонок, длинную ручку с рычагом и надпись: «Рогожины». Потянула ручку. Открыл кто-то невидимый. Лена произнесла заготовленную фразу:

— Могу я видеть товарища Рогожина?

— Товарища? Рогожина?

Дверь распахнулась. Перед Леной стоял старик, высокий, взлохмаченный, с очень красивым, резким лицом. Он был похож на Всеволода, только красивее и — неприятнее.

— Покорнейше прошу! — старик хрипло засмеялся. — Тебе Севку?

Он взял ее сильной рукой за плечо — на пальце был перстень, — повернул к свету, осмотрел пренебрежительно. Оробев, Лена сказала первую пришедшую в голову фразу:

— Ольга Веньяминовна Стахеева говорила, что знает вас. Я работаю тоже в Отовенте.

— Стахеева? В Отовенте? Что за чушь! Проходи.

Лена пошла за ним по коридорчику с выщербленным полом. Оказалась в душной, с низким потолком комнате, завешанной буквально от плинтусов до карниза миниатюрами, портретами темнолицых предков, охотничьими сумками и кривыми, похожими на кухонные ножи кинжалами.

Старик не предложил Лене раздеться, сесть. Подвел к стоячей почему-то керосиновой лампе со множеством висюлек, продолжая рассматривать неестественно блестящими глазами.

— Свежа. Значит, к Севке в гости пришла. Он у меня хват!

Лена почувствовала, от него сильно пахнет водкой, перегаром.

— Я не в гости… — ответила, стягивая беретик.

Старик засмеялся деланно, по-актерски, уселся в кресло красного дерева с кривыми ножками.

— Ах, не с визитом! Просто так! Прелестно…

Закашлялся, длинными пальцами с загнутыми, как когти, ногтями набил трубку табаком из старинной перламутровой коробки, закурил — дым пополз по комнате. Лена так и не решалась ни отойти от лампы, ни сесть.

— Стахеева тебе кто? — спросил грубо старик.

— Тетя.

— Красавица. Ханжа. Вспомнил… Ее благоверный Севку служить пристроил. Ну, как? — он вдруг встал, расшаркался, кривляясь. — По душе ли вам, мадемуазель, сей особняк потомственных дворян Рогожиных? Ха-ха… Регарде, же ву при, Севкину берлогу… — показал красивой белой головой на завешенный шкурой проем в стене, которого Лена не заметила, пошатнулся и как-то дико огляделся: — ладно, жди. Придет. А мне денег… Презренного металла надо, понимаешь? Сейчас же!..

Лена растерянно пошарила было в кармане, но он почти закричал:

— Трясет, видишь, трясет!

Его и вправду трясло или знобило, даже перстень подскакивал на худом пальце. Он все оглядывал стены воспаленными глазами, казалось, что в них одни зрачки. Потом вдруг встал грязными ботинками прямо на кресло, снял со стены один из кинжалов с резной рукояткой… На обоях остался светлый след. Только сейчас Лена увидела на других стенах такие же следы от снятых картин — квадратные, овальные…

— Опохмелиться хватит! — старик гладил кинжал, руки его тряслись все сильнее, что-то детски жадное, нетерпеливое появилось в лице, оно даже помолодело. — Дурака бы найти с кошельком. Я их за версту чу-ую… Семейная реликвия, художественная работа, потомственный дворянин — к черту! Все к черту! In vino veritas, в вине истина, понимаешь, цыпленок? — и вышел неверной походкой, хлопнув дверью так, что лампа, колыхнувшись, пустила струю копоти.