Во что я верую

Таким образом, именно этот акт возмещающего творения оказывается — если это только еще возможно — более таинственным, чем это Сотворение мира, совершаемое Богом и порождающее всё и вся. Он незаметно получает воплощение в сфере истории, а, значит, — и в сфере космического, и его последствия выходят далеко за рамки собственно исторического. Но эта запредельность принадлежит неизъяснимости Бога. С нас же достаточно того, что возникает в сфере истории.

Возникновение некоего провиденциального действия Бога внутри этой истории, которой суждено стать самим Откровением, то есть тем дополнительным смыслом, которого нам не хватает, — это возникновение протекает самым неназойливым образом. Это второе сотворение идет путями временной протяженности внутри времени; возникновение вечности осуществляется как бы путем наложения мазков, уследить за которыми невозможно без чрезвычайно обостренного внимания. Возникновение Вечности во времени вызывает в памяти образ терпения. Искупление — это сфера терпения Бога.

А ведь свое начало оно берет с действия, получившего широкую огласку: разве начальные, исходящие от Творца импульсы — за пределами обычной сферы нашей памяти?

Существует такое возмещающее действие, которое нелегко отделить от самой сотворяющей деятельности. Аллегорические херувимы с огненным мечом, призванные воспретить доступ к древу жизни, — на деле древу вечной смерти, — Каинова печать, разрывающая взрывоопасное кольцо насилия. Потоп и неуспех строительства Вавилонской башни — всё напоминает мне о нем.

Эта удаленность прошлого делает еще более туманным начало всех начал. Сотворение мира, Грехопадение, Сотворение как возмещение смешиваются друг с другом. Каин — это другая сторона Грехопадения. Первородный грех — это ложь, нежелание одобрить слово Господа, согласие с «Подлинно ли сказал Бог?», прозвучавшего из уст аллегорического Змея в саду, в котором обретается человечество, еще не совсем очистившееся от земного праха и буйства жизни. Но ложь и убийство — две створки одного триптиха. Слово творит; ложь убивает смысл, общение, взаимопонимание существ. Убийство пастуха Авеля земледельцем Каином вытекает из лжи, получившей одобрение: «Подлинно ли сказал Бог?»

Первая смерть — это человек, ставший жертвой лжи. Грехопадение смертоносно. Библия настаивает: смерть— дело рук человека. Межвидовое насилие создает угрозу существованию человека как вида. Вооруженные охотники, мы обладаем, с тех пор как впервые был расколот кремень, абсолютным оружием нашего уничтожения.

Сцена первого убийства полна смысла. Убийца убивает своего брата, убийство — это опасность, с которой сопряжена состязательность, возникающая не по поводу жизненно необходимого, а в связи с тем, как должно оцениваться признаваемое друг за другом достоинство. То, с чем не может смириться Каин, — это нарушение незыблемого порядка. Каин — старший; его первородство дает ему некое право на Бога, Который это право оспаривает. У истоков первого убийства — ложь: значимость нельзя провозгласить никаким решением. Каин убивает во имя права, основанного на лжи. Он убивает своего брата, и первый мертвый человек убит не столько расколотым кремнем, рубилом времен тесаного камня, сколько первородным грехом. Раз мне суждено полностью следовать судьбе, я могу сделать это лишь в условиях открытого состязания с моим братом.

Братоубийственная борьба — это крайний вид угрозы. Ей, следовательно, предстоит повлечь за собой вмешательство священного начала, менее таинственное, чем огненный меч Ангела, охраняющего подступы к древу жизни/вечной смерти на основе вечного запрета, наложенного Богом. Священным, а значит, обособленным стал убийца — а не жертва. Отделить следует его — а не жертву. Смерть — слишком легкая кара за преступление, совершенное Каином; Каин будет (навсегда) удален от лица Господа. «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле» (Быт 4: 12). «За то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро» (4: 15). И тогда взрывоопасное кольцо насилия привело бы к гибели зарождающегося человечества. Нужно ли приводить убедительное доказательство Рене Жирара [CII] ? Первое проявление священного начала ложится печатью на лоб убийцы. Убивать дано только ему, ему же и надлежит расплачиваться за плоды убийства, он стал полным изгоем среди людей. На втором этапе священное начало осенит царя, которому и предстоит убить Каина, который никогда не будет отмщен.

CII

rene girard, la Violence et le Sacre, Crasset, 1972.

Во вмешательстве Бога, отметившего лицо Каина знамением, чтобы предохранить его от бесконечного круговорота мести (если кто-нибудь убьет Каина, этот последний будет отмщен семикратно), — знамением священного начала, рокового по своему назначению, ибо оно обособляет, — можно различить оправдание этого священного начала. Печать, оставленная Богом на лбу Каина, отражает значение некоторых обычаев и закладывает внутри культуры основу всеобщего Откровения.

Итак, печать на лбу Каина подтверждает значение меча Ангела: даже после бесповоротного и неправедного выбора, перед которым Бог склоняется, Он не оставляет историю в небрежении. Он уважает свободу, самостоятельность тварного, исходя при этом из особых критериев; но если Бог и пребывает затем в некотором отдалении, Он не отказывается ни от взятой на себя обязанности охранять (помешав превращению первородного греха в вечную смерть), ни от своего долга, заключающегося в том, чтобы информировать (потворствуя формированию таких видов общественного поведения, которые делают возможными выживание и передачу культуры). Каинова печать — это, возможно, дата рождения простейших начатков общего для всех народов естественного права. Запрет на кровосмешение и осуждение убийства составляют часть минимальной социальной этики выживания, образуя на деле две первые буквы алфавита минимальной всеобщей социальной этики выживания. Откровение, видимо, охраняет некое центральное ядро от проб и ошибок истории. И как сама биологическая эволюция — это направленный естественный процесс, процесс, идущий под неким водительством, — что признают все добросовестные исследователи, — процесс более надежный, чем пробы и ошибки случая, — так и эволюция культурная есть процесс собирающий, внутри которого мы распознаем неназойливое вмешательство Провидения.

Перед нами — негэнтропийный генетический процесс с возрастающей информацией, знаменующий, по-видимому, переход от биологической памяти к памяти культурной.

Потоп и Вавилонская башня — вот две составные части этой долгой и короткой предыстории. Хронология полна парадоксов: сорок тысяч лет — таково символическое расстояние между могилой Авеля и тем моментом, когда Авраам снялся с насиженного места; четыре тысячи лет отделяют нас от Авраама. А ведь эти сорок тысячелетий выглядят такими недолгими по сравнению с теми двумя, что разделяют Авраама и Христа. В самом деле, легко показать, что будучи измеренной человеческими судьбами, эта хронология утрачивает свою парадоксальность. Между Авраамом и Христом (за два тысячелетия) уместилось больше судеб, чем между первой могилой и Авраамом. Это наблюдение меня не слишком удовлетворяет. С меня хватает того, что с историей людей дело обстоит так же, как и с историей жизни, и что время, измеряемое скоростью, обращениями светил, никогда не совпадает с истинной временной протяженностью. Физика вселенной говорит нам о той же разнородности ощущения времени. Пребывает ли его насыщенность в обратно пропорциональной зависимости? Не важно! В первую сотую долю секунды случилось больше событий, чем в пятнадцать миллиардов лет, последовавших за возникновением космического времени. Эти замечания побуждают нас к бесхитростному прочтению текста начала. Легкие прикосновения возмещающего провидения Бога превращают временную протяженность, эту шероховатую основу мироздания, эту сферу проявления свободы всего тварного, в активное начало, сообразующееся с ответными формами поведения живого, наделенного значительной свободой тела, где каждая из составных частей вполне естественным образом ревниво оберегает отпущенную ей долю свободы.

Остается упомянуть Потоп и Вавилонскую башню, заключенные в сокрытой части нашей культурной памяти.

Если первородный грех — наша исключительная участь, то Потоп вездесущ. Он обнаруживается повсюду вместе с памятью о великих природных катастрофах. Он вездесущ, но его смысл правильно прочитывается в рассказе о происхождении бытия. И больше нигде.

Потоп напоминает о зыбкости природного равновесия на земле [CIII] . Человек находит себе место в таком тонком слое возможностей физического мира, что любой пустяк может поставить всё под вопрос. Великие климатические колебания четвертичного периода, незначительное повышение содержания углекислого газа в атмосфере приводят к появлению к исчезновению целых материков; привычный порядок на планете нарушается из-за температурного сдвига на 1 °C(а именно таков масштаб колебаний в исторический период); колебание в 10 °C может вызвать потрясение и гибель нашей планеты. Были и другие потопы. Достаточно того, который пережили вавилоняне и который получил истолкование в Библии. Потоп — это вызов случаю. Он напоминает о том, что соединение условий, сделавших возможной жизнь на небольшой планете при одной из периферийных звезд, оказалось таким вызовом; что оно стало чудесным проявлением божественного всемогущества; что за наличие столь хитроумного фильтра в виде верхних слоев атмосферы, пропускающих из всего космического излучения только то, что необходимо для жизни, нам следует возносить больше благодарственных молитв, чем бывает радуг на небе после дождя; что в великой химии природы сказывается воздействие охватывающей нас невидимой руки. Но история Ноя, уцелевшего после великого бедствия, значит куда больше, чем сам Потоп.

CIII

le roy ladurie, l'Histoire du climat depuis l'an mil, Rammarion, 1967.

История Потопа, равно как и предшествующая ему история Каина, убийцы Авеля, подчеркивает, как далеко может зайти зло. Проникнув в любое общество, зло вырывается наружу. И не забудем, что в числе способов передачи лучшего и худшего, находится и плотское совокупление. Короче говоря, добрые соединялись с дочерями злых. «Тогда сыны Божий увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал» (Быт 6: 2). Так как на кровосмешение пал подразумевающийся запрет, что всячески подчеркивает Клод Леви-Стросс [CIV] , то перед обществами открылось две — и только две — возможности брачной стратегии.

CIV

claude lйvy-strauss, les Structures йlйmentaires de la parente, op. cit.

Либо страх перед кровосмешением распространяется на всех родных и близких (охотники, собиратели растительных плодов; и то же наблюдается в латино-христианском мире средневековья), и тогда верх берет выбор, проявившийся при похищении сабинянок и женщин намбиквара: в жены берут посторонних женщин, сыны Божий сочетаются браком с дочерями людей. Либо же верх берет страх перед утратой основных ценностей, и, начиная с Авраама, сыны Божий отправляются в страну Ур за кузинами, которым отходит какая-то часть того же наследства. Экзогамия, с одной стороны, эндогамия — с другой. Впервые, не напрямую, а весьма ограниченным образом стала осознаваться необходимость осторожности при плотском соединении. В той мере, в какой соединение мужчины и женщины стало восприниматься как глубокое и всеохватное, оно уже на начальном этапе предполагало общность духовную по меньшей мере в такой же степени, что и взаимное плотское проникновение. Таким образом, составители библейского текста исходят из мысли о том, что столь трудно обнаруживающееся правило эндогамии — недавнего происхождения и что оно установилось лишь в результате тяжко доставшегося опыта [CV] .

CV

germanie tillion, le Harem et les cousins, Le Seuil, 1966.

Итак, с самого начала история Ноя достигает уровня того, что станет одной из черт Искупления. Возникает необходимость в отборе, в отделении, на первом, примитивном этапе, плевел от пшеницы (людям, жившим с 12 000 до 9 000 г. до Р.Х., т. е. в эру эпипалеолита, потребовалось, стало быть, три тысячелетия для того, чтобы научиться делать это надлежащим образом); в отделении скверных помыслов от благих. Такой отбор совершается внутри каждого из нас. Внутри времени отбирается то, чему суждено пребывать в Вечности. Так вот, Потоп следует отнести к самой отдаленной археологии спасения [183] , поскольку с ним, во всей полноте, серьезнейшим образом встает вопрос о необходимости отбора.

183

Автор явно пользуется терминологией Мишеля Фуко («Слова и вещи»).