Во главе двух академий
Шрифт:
При графе Панине были доверенными секретарями Д. И. Фонвизин, редактор конституционного акта, и Бакунин — оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем: он открыл фавориту императрицы князю Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников, стало быть, это сделалось известным и императрице. Она позвала к себе сына и гневно упрекала его за участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув… в него, бросила бумагу в огонь и сказала: „Я [и]не хочу знать, кто эти несчастные“. Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственною жертвою заговора была великая княгиня Наталья Алексеевна: полагали, что ее отравили или извели другим образом… Из заговорщиков никто, однако, не погиб. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом с пожалованием ему за воспитание цесаревича 5 000 душ и остался канцлером; брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились
61
Цит. по: Эйдельман Н. Я. Указ. соч., с. 115–116.
Другими точными свидетельствами участия Дашковой в заговоре 1772–1773 гг. мы не располагаем. Что касается приведенных фактов, то бесспорны ли они? Ведь в данном случае мы имеем дело не с собственными воспоминаниями (нередко и в них подводит память), а с пересказом воспоминаний отца.
Что может заставить усомниться в причастности Екатерины Романовны к заговору Панина? Еще не изжитое в ту пору чувство привязанности к кумиру юности? Ненависть к Дашковой Павла I, которая проявилась, как только тот вступил на престол? Странная ненависть, если полагать, что княгиня входила в число заговорщиков, пытавшихся еще в начале 70-х годов провозгласить его императором.
И все же более убедительными кажутся аргументы, которые могут заставить поверить в причастность Дашковой к заговору. Основной из них — близость воззрений Панина и Дашковой.
«Ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этой целью Панин предлагал основать политическую свободу для одного дворянства», — писал декабрист Фонвизин [62] . Но ведь, очевидно, того же хотела и Дашкова. На необходимость «твердых законов» намекает она, вспоминая разговоры с Дидро и не только это. Должно быть, приверженность Дашковой к конституционно-монархической форме правления во многом и объясняется влиянием ее старшего родственника.
62
Цит. по: Эйдельман Н. Я. Указ. соч., с. 118–119.
Сохранился интересный документ — замечания Дашковой на книгу К. Рюльера. Дашкова ставит в вину Рюльеру две ошибки: преувеличил нанесенные ей после воцарения Екатерины обиды (она чересчур горда, чтобы признать себя обиженной) и не написал о том, что, участвуя в событиях 1762 г., она предполагала сделать Екатерину правительницей, а не «самодержицей». [63]
Нет, нельзя исключить возможность того, что имя Дашковой значилось в списке, брошенном Екатериною в пылающий камин. И не случайно не могла Екатерина Романовна поехать в 1773 г. на встречу с Дидро: жизнь ее в деревне в ту пору была, по-видимому, фактически жизнью изгнанницы.
63
Архив кн. Воронцова, кн. VII. М., 1875, с. 654–655. О том, что Екатерина Романовна не скрывала своих надежд, участвуя в перевороте 1762 г., видеть Екатерину в роли правительницы до совершеннолетия ее сына, свидетельствуют и следующие строки Дидро: «Вы спросите, в чем причина ее опалы?.. Может быть, она надеялась руководить императрицей… Может быть, думая о том, на что Дашкова отважилась ради нее, государыня представила себе, на что она может отважиться против нее; может быть, княгиня претендовала на пост министра, даже первого министра или уж во всяком случае на место в совете, а может быть, она была возмущена тем, что у ее подруги, которую она хотела сделать правительницей, достало искусства стать императрицей?..» (1876, р. 493).
Сохранились прекрасные письма Дидро к Дашковой из Петербурга в Москву. Они полны той теплой доверительности, которая была, очевидно, характерна для их парижских бесед («…когда Вы, облокотившись на камин, следили за выражением моей физиономии…»).
Здесь и воспоминания о том, как Дашкова пела русские романсы и народные песни; даже прославленная Бороздина не может изгладить их из памяти философа. («Как Вы счастливы, княгиня, с Вашей вдохновенной любовью к музыке…»). [64]
64
Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 368 (прил.).
Здесь и просьбы: напомнить Демидову [65] его обещание дать несколько образцов из «натурального его кабинета» — ископаемых минералов, раковин… «Попросите, пожалуйста, и о том, чтоб подаренные им вещи были поименованы и уложены». [66]
Здесь и знаменитая характеристика Екатерины II: «…Я нашел ее совершенно похожей на
тот портрет, в котором Вы представляли мне ее в Париже, — в ней душа Брута с сердцем Клеопатры… Никто не умеет так …расположить к себе людей, как она…». [67]65
П. Г. Демидов (1738–1821 гг.) — русский просветитель и ученый-натуралист.
66
Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 367 (прил.).
67
Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 365 (прил.).
Надо иметь в виду, что для Дидро существенна была не столько личность монарха, сколько сам принцип самодержавия. Он не исключал произвола «со стороны повелителя доброго, твердого, справедливого и просвещенного».
Философ не раз повторял, что дело не в личных качествах монарха, а в объеме власти, которую он присвоил. «Лишь нация есть истинный суверен; истинным законодателем может быть лишь народ». [68] «Нет ни прав, ни законов, ни свободы там, где государь распоряжается правами и законами по своему усмотрению». [69]
68
Дидро Д. Собр. соч., т. X, с. 418.
69
Дидро Д. Собр. соч., т. X, с. 429.
Дидро развивал перед Екатериной II идеи народовластия и, как он пишет Дашковой, говорил при дворе с той же свободой, «с какой Вы позволяли мне говорить на улице Гренвиль». [70]
Да и почему было императрице не послушать старого философа? Восхищаясь его красноречием, она лучше, чем кто-либо другой, понимала: никакого практического применения в России идеи Дидро иметь не будут. А уж менее других — его идея о необходимости созыва в России Законодательного собрания — эту мысль Дидро подчеркивал в замечаниях на ее «Наказ».
70
Дашкова Е. Р. Записки, 1859, с. 365 (прил.).
«Замечания на „Наказ“ ее императорского величества депутатам Комиссии по составлению Уложения» были написаны Дидро летом 1777 г., по возвращении из Петербурга. В руки Екатерины они попали уже после смерти философа. В письме Ф. М. Гримму от 23 ноября 1777 г. она назвала их сущим лепетом. [71]
Недовольство императрицы «Замечаниями» вполне закономерно: Дидро не скрыл в них своего разочарования по поводу того, что добрые намерения Екатерины не подтверждались добрыми делами. «Я вижу в „Наказе“ ее величества проект превосходного кодекса, но в нем нет ни слова относительно способа обеспечить устойчивость этого кодекса. Я вижу там деспота, отрекшегося на словах, но деспотизм по существу остался, хотя он и именуется монархией». [72]
71
Сборник Русского исторического общества, т. 23. СПб., 1878, с. 372.
72
Дидро Д. Собр. соч., т. X, с. 510.
Екатерина сказала как-то историку Сэгюру: «…Если бы я послушалась его, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном, пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство и администрацию, и финансы для того, чтобы очистить место для невозможных теорий».
Должно быть, и философ постепенно избавляется от иллюзий, понимая, что «ученица» не склонна осуществлять на деле его рекомендации.
«…Когда он заметил, что в моем царстве ничего не меняется по его мысли, он выразил мне удивленье с какой-то обиженной гордостью.
Тогда я откровенно сказала ему:
— Господин Дидро, я слушала от вас с величайшим удовольствием все, что вдохновляет ваш блистательный ум; но из всех ваших великих начал, которые я понимаю очень хорошо, можно составлять прекрасные книги, но не управлять государством. Вы забываете в ваших революционных планах различие наших положений; вы работаете на бумаге, которая все терпит; она мягка, гладка и не останавливает ни Вашего пера, ни воображения, а я, бедная императрица, работаю на человеческой коже, которая раздражительна и щекотлива…». [73]
73
Записки графа Сэгюра о пребывании его в России. СПб., 1865, с. 149–150.