Во имя Абартона

– Увы. Если кто-то из студентов применил запрещенный амулет, блокатор или что-то подобное, чтобы беспрепятственно лгать под зельем, то сейчас у него этот фокус не пройдет. Ну а мой прибор позволит определить, какие чары и артефакты использовались в последнее время. Ну и приятный бонус: в ближайшие полгода в Абартона никому не причинят вреда никаким колдовством. Потом защиту придется активировать по новой, но не думаю, что вон Грев на это согласится.

Пальцы, слушающиеся отчего-то хуже всего, соскользнули с пуговиц. Совладать с рубашкой оказалось нелегко. Реджинальд выругался вполголоса.

– Не думаю, что на это соглашусь я, - пробурчала Мэб. Не стесняясь присутствия медицинской сестры (возможно, впрочем, та уже ушла), она шагнула за ширму и принялась сосредоточенно застегивать пуговицы одну за одной.

Она стояла так близко, что Реджинальд ощущал тепло ее тела, купался в знакомомаромате духов, который смешивался с резким, травяным больничным запахом. Прикосновения Мэб были быстрыми, точными, деловыми. Пуговица за пуговицей, сперва рубашка, потом по две на манжетах, затем жилет. Реджинальд сглотнул, прогоняя пленительные видения, в которых Мэб так же деловито раздевала его.

– Мэб…- он осекся, не зная, что говорить дальше. У него в голове, по правде, не было ни одной дельной мысли. Только желание: схватить женщину в охапку, прижать к себе и целовать, целовать, пока все прочее не забудется, не подернется дымкой, не перестанет иметь какое-либо значение.

Прежде, чем Реджинальд успел насовершать глупостей, Мэб отстранилась.

– Отлично. Идем?

Реджинальд глупо кивнул.

Доктор Льюис поджидал их в холле, заполняя при этом какие-то бумажки. Завидев Реджинальда, он неодобрительно зацокал языком, перегнулся через стойку и вытащил несколько флаконов. Пришлось пить горькое снадобье под тем же неодобрительным, строгим взглядом, полным обещания «сейчас Сэлвина позову». Осушив один за другим три флакона с укрепляющими настойками, Реджинальд почувствовал себя значительно легче. Воздушным каким-то стал, невероятно сильным, беспечным. Захотелось вдруг петь, танцевать, целовать Мэб Дерован у всех на глазах. А потом он вдруг сделался легким, точно воздушный шарик. Кажется, подуй ветер, и он улетит.

Горячая рука на плече вернула Реджинальда на землю.

– Это эйфория. Сейчас пройдет, - рука Льюиса переместилась на локоть Реджинальда, и хватка у доктора была просто железная.
– Идемте, Эншо. Помните, я с вас глаз не спускаю.

Несмотря на то, что его пошатывало от слабости, добраться до Ротонды удалось загодя. Реджинальд не сомневался, что задержись они хоть на полминуты, и вон Грев несомненно распустил бы всех, забрал назад свое обещание, а главный свой раздражитель — профессоров Дерован и Эншо — загрузил работой сверх всякой меры. Чтобы не высовывались. По счастью, у них было еще пятнадцать минут в запасе.

Реджинальд зашел в зал, стараясь держать спину прямо. Оступился, и Мэб с Льюисом незаметно поддержали. Доктор еще и проворчал что-то неодобрительно. Мэб было не до того, она обшаривала взглядом зал.

– Он вообще всех согнал?!

И в самом деле Ротонда — Зал Больших Собраний, как она значилась на планах Абартона — была заполнена народом. Здесь были профессора и студенты со всех факультетов и отделений, и просторная комната гудела, словно улей, в который кто-то ткнул палкой. Примерно так Реджинальд и ощущал себя: как идиот, потревоживший злых пчел. Ощущение это усилилось с появлением Дженезе Оуэн. Профессор проклятий шла по проходу между стульями, одной рукой упираясь в бедро, а другой помахивая в воздухе связкой амулетов. На прекрасном ее лице был написан гнев пополам с брезгливостью. Больше всего профессор Оуэн напоминала легендарную Сакути, гневливую богиню с Наветреных островов, которая своим взглядом умела обращать людей в камень. Реджинальд видел статуи Сакути, выглядела она вот так же прекрасно и отталкивающе одновременно.

– Это ваша была идея?
– рыкнула профессор Оуэн.

– Собрание?
– Реджинальд вскинул брови и для надежности ухватился за спинку стула. Его шатало и без того, а позерские жесты, как оказалось, отнимают много сил.

– Активация защиты! У меня и моих студентов полетели все амулеты!

Реджинальд посмотрел на связку, которой Дженезе Оуэн гневно потрясала. «Полетели» - не совсем верно, слишком уж громко. «Сбились настройки», - сказал бы Реджинальд. Эта проблема решалась достаточно просто, но Дженезе было не переубедить.

– Это была моя идея, профессор Оуэн, - медоточивым голосом сказала Мэб.

Женщины не нравились друг другу, очень не нравились, и Реджинальд вдруг ощутил себя лишним. Воздух сгустился. Профессор проклятий еще сильнее потемнела взглядом, глаза ее и без того жуткие, сделались совсем черными и в них заплясали зловещие алые искры. А потом она вдруг улыбнулась.

– Интересно, леди Дерован, чего вы добиваетесь?

Мэб тяжело вздохнула.

– Профессор, профессор Дерован. Вы заметили, Реджинальд, никто и никогда не зовет меня профессором? Почему так?

– Бросьте, - встрял Миро, без которого в Абартоне ничего не обходилось.
– Я вас так зову.

Глаза Мэб угрожающе сощурились, и Реджинальд поспешил поймать ее руку и сжать. Миро определенно дурно на нее действовал, однажды она уже заставила мальчишку квакать. Как знать, что она могла сделать сейчас сгоряча. Мэб выдохнула и улыбнулась, и притом еще страшнее, чем Дженезе Оуэн.

– Господин Миро. А ответьте мне на вопрос, господин Миро, где ваша фотокамера?

Миро по своему обыкновению сыграл дурачка.

– Фотокамера?

– Безумно дорогой «Легос», - кивнула Мэб.

– Понятия не имею, профессор. Отдал кому-то, - беспечно отозвался мальчишка тоном «у меня ведь денег куры не клюют», заставившим всех поморщиться.

– А лучше бы вам вспомнить, Миро, - зловеще посоветовала Мэб, - ведь снимки Лили Шоу были сделаны именно «Легосом».

Миро сунул руки в карманы, качнулся с пятки на носок и поинтересовался:

– Вы, {профессор} меня в чем-то обвиняете?

Мэб покачала головой, взяла Реджинальда за руку и направилась к председательскому столу, за которым уже расположились недовольные коллеги с кафедры Артефакторики. Старый Барнс клевал носом, лорд Демин читал газету, пара аспирантов из де Линси — формально студенты Барнса, но давно уже занятые собственными исследованиями и изрядно задирающие нос потому что «стоят на пороге великого открытия», ожесточенно спорили вполголоса, черкая в блокноте, который вырывали друг у друга. Реджинальд и сам не раз «стоял» на том самом пороге, а потому относился к парочке энтузиастов с изрядным скепсисом. Он поздоровался, устроился в кресле — кивнул на встревоженный взгляд старика Барнса, который все еще пытался порой носиться со своими подчиненными, как наседка с цыплятами — и, бросив взгляд на часы, начал вполголоса разъяснять принцип действия своего артефакта. Барнс хмыкал одобрительно, Демин все так же невозмутимо читал газету, аспиранты, заинтересовавшись понемногу, тянули шеи и все норовили коснуться артефакта в руках Мэб, но всякий раз отдергивались. Реджинальд и сам избегал этого, магический фон был слишком нестабилен, как и само изделие. Его немного угнетал тот факт, что Мэб приходилось ладить с не до конца проработанным артефактом. Она морщилась — Реджинальд хорошо понял, какой головной болью отзываются почти все манипуляции — но также слушала внимательно, то и дело сверяясь с таблицей.

Часы пробили неожиданно. Четыре. Реджинальд вздрогнул. Вон Грев в сопровождении своего секретаря прошел через Ротонду, взобрался на кафедру и заговорил. И, как выяснилось, для этого случая заготовил самую настоящую речь.

Глава сорок седьмая, в которой говорится о дарах и артефактах

В одном вон Греву отказать было нельзя: был он великолепный оратор. Речи его, пусть даже и самые долгие, слушали всегда. Даже у Мэб, которая с детства привыкла слушать чьи-либо нотации и рассказы, а порой даже и лекции вполуха, невольно заражалась энтузиазмом, который излучал ректор. Но сегодня впервые за долгое время прислушалась. Смысл речей был предельно прост: если кто-то из присутствующих происходящим недоволен, то винить тут следует профессоров Эншо и Дерован. Все это было завернуто точно подарок и подано красиво, но Мэб тем не менее оскорбилась. Реджинальд под столом сжал ее руку и шепнул:

– Успокойся. Пусть говорит.

– И до чего он так договорится?

Вон Грев обернулся на профессоров, шушукающихся, точно пара школьников, нахмурился и все же закруглился, немного скомкав конец своей речи. Предоставил слово Реджинальду.

Эншо поднялся с места, оценил лестницу, по которой предстояло взбираться на кафедру, и остался за столом. Его слегка мотало из стороны в сторону, и ежесекундно Мэб грызла совесть. Нужно было оставить Реджинальда в больнице. Доктор Льюис, как живое воплощение этой совести, поддерживал Эншо с другой стороны и все порывался пощупать пульс.