Во льдах

— Мы получили предложения от ФИДЕ по месту проведения, — сказал Миколчук. — Свои кандидатуры выдвинули Амстердам, Берлин, Буэнос-Айрес и Монреаль. Мы должны выбрать три города в порядке предпочтения. То же сделает и противная сторона. А ФИДЕ, сопоставив наши ответы, объявит победителя.

— Условия?

— Условия на этот раз одинаковые, ФИДЕ решило в порядке эксперимента установить единые требования. Три миллиона долларов. Два — победителю, один — побежденному. Это чистыми, доля ФИДЕ выделяется отдельно. Матч из двадцати четырех партий, победит тот, кто наберет двенадцать с половиной очков. При равенстве, двенадцать — двенадцать, чемпион сохраняет звание.

— Замечательно. Михаил Моисеевич давно предлагал вернуться к этому формату.

— Матч должен начаться в первую неделю сентября.

— И это хорошо. Но у меня вопрос. А Берлин — какой? Западный, Восточный?

— Западный, естественно. Три миллиона долларов для наших друзей в Германской Демократической Республике — сумма неподъёмная.

Я задумался. Не о месте будущего матча, а о том, почему для Западного Берлина три миллиона — подъёмная, а для Восточного — неподъёмная. Ответ напрашивался: с жиру бесятся буржуины, из штанов выпрыгивают, пытаясь доказать, что их экономика эффективнее, позволяет такие траты. А социалистическим странам ничего никому доказывать не нужно, и так всем понятно: мы — впереди! И деньги тратим на спорт массовый — бесплатные спортплощадки, секции, школы олимпийского резерва. К чему при социализме миллионы, что на них купит человек социализма?

Я представил наш чернозёмский универмаг, наш чернозёмский гастроном, наш чернозёмский «Дом Книги» и утвердился во мнении: миллионы — ни к чему. Если есть дом, дача и автомобиль, десяти тысяч в год вполне достаточно. Исходя из разумных потребностей.

— Тогда ответ напрашивается. Берлин, Амстердам, Буэнос Айрес. В таком порядке.

Миколчук кивнул:

— Мы тоже так считаем. Можно жить в нашей части Берлина, а на партию ездить в Западный Берлин.

— Отлично! — согласился я.

И в самом деле, почему нет?

— Теперь о плане подготовки. Каков он будет, ваш план, Михаил Владленович?

— В декабре сыграю на первенство страны, весной — какой-нибудь турнир, желательно в Чехословакии, Польше или Германской Демократической республике, а лето целиком посвящу теоретическим изысканиям и общефизической закалке. Где-нибудь на высоте километр-полтора. Кисловодск подойдёт.

Миколчук, пока я говорил, записывал в блокнот, чекистской скорописью.

— А кого бы вы хотели видеть рядом с собой?

— Я думаю, что это решу весной, по обстоятельствам. Если пользоваться помощью одних и тех же людей, легко стать предсказуемым, потому я думаю обновить штаб. Или вовсе отказаться от него.

— Отказаться?

— Да, не хочу обременять людей. То есть технические помощники, конечно, понадобятся, секундант-администратор, распорядитель. Ну, и тренеры по физической подготовке и медицинскому сопровождению. Они, надеюсь, останутся прежними. Впрочем, это буду решать в мае, не раньше.

— Кстати, — Миколчук сделал паузу, как мхатовский артист. Потом продолжил:

— У вас был конфликт с Наной Гулиа, не так ли?

— Не конфликт, скорее, недоразумение.

— Вы слышали её последнее заявление?

— Я и предпоследнего не слышал. Женские шахматы, признаюсь, вне моих интересов.

— Она заявила, что женские призовые должны быть равны мужским. И на турнирах, и на матчах за корону.

— Возможно, так и будет — когда женские шахматы будут привлекать столько же внимания, сколько и мужские.

— Она считает, что нынешние чемпионы должны делиться с женщинами — если они джентльмены.

— Интересный манёвр. Помнится, в Дортмунде она хотела, чтобы я поделился с ней очками.

— Но вы не поделились?

— С чего бы это вдруг? Сумеет сделать ничью — пусть делает. Сумеет победить — пусть побеждает. Если она решит вызвать меня на матч, что ж, я готов. На звание абсолютного чемпиона Советского Союза — если мне, разумеется, удастся победить на предстоящем первенстве.

— Не думаю, что это осуществимо, — сказал Миколчук. — Нана Георгиевна вышла замуж.

— Разве это помеха?

— Она вышла замуж за гражданина Израиля, Бенедикта Хольцмана, знаете такого?

— Не припомню.

— Это шахматист, мастер, но не первого эшелона. Рейтинг две тысячи четыреста шестнадцать.

— Неплохой, — ответил я осторожно. — Для мастера — совсем неплохой. Но не мой уровень. Я с ним не встречался.

— Хольцман — поклонник Наны Гулиа, и после завершения турнира в Афинах, где Гулиа играла с мужчинами и заняла третье место, они объявили, что сочетались браком. Теперь Гулиа будет жить в Израиле, играть за Израиль, представлять Израиль.

— Любовь, — ответил я неопределённо.

— Да какая там любовь! Этот Хольцман — удачливый предприниматель, миллионер.

— Миллионеров тоже порой любят.

— Да, за их миллионы, — тут он спохватился, или сделал вид, что спохватился. — Разумеется, к присутствующим это не относится.

— Разумеется, — согласился я.

— Так что если у вас были опасения относительно приёма в Грузии, можете быть уверенными — число поклонников у Гулиа резко уменьшилось. Променять Грузию на Израиль — такое не прощается.

— Какие опасения? Думаю, все давно разобрались, что к чему. Мне пришло много поздравлений из Грузии, в гости зовут, адреса шлют. Будем лобио кушать, вино пить, песни петь! Я и не прочь, люблю грузинские застольные песни.

Шёл я по улицам, шёл, стараясь привыкнуть к Москве, проникнуться, представить себя москвичом. Пора, пора. Жизнь того требует: находиться в Москве. Не беда, что приезжий — таких москвичей чуть не половина. И нет выше счастья, чем получить московскую прописку, а если к ней еще и квартиру — тогда и вовсе полное блаженство, на год, на полтора. Потом душа требует чего-то ещё, есть у неё такое свойство, у души — не довольствоваться достигнутым. Корыто, изба, терем, дворец, и так далее, история известная.

Но улицы не очень радовали. Чужие. И для меня безликие. Но и самый раскоренной москвич едва ли знает сотую часть Москвы — в смысле, хорошо знает, знает, как деревенский паренёк знает своё Горюхино.

Пустые раздумья прервал звук остановившейся машины, хлопанье дверцей.

За мной?

— Чижик!

Да, за мной. Но не те.

— Да, Владимир?

Из такси вышел Высоцкий. Бодрый и приветливый.

— Ты свободен?

— И без конвоя, как видишь.

— Тогда айда с нами, посидим, поговорим о делах наших скорбных.