Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

У нее приятно кружилась голова, и она видела, что Уваров неотрывно и пристально смотрит на нее, именно на нее. Она улыбнулась ему, открыв свои красивые зубы. Она знала, что у нее очень красивые зубы и завлекающая, не менее чувственная, чем у Надежды Петровны, улыбка, и ей хотелось сегодня немножко подурачиться. На лицо, конечно, Надежда Петровна красивее ее — это надо признать, и моложе, что немаловажно, однако она совсем не умеет держаться, не умеет даже скрыть свою сутуловатость. И еще слишком много и слишком громко смеется, что всегда выдает ограниченность, и откровенно показывает свои права на Уварова, не понимая — да и не может понять со своей ограниченностью, — что на самом-то деле у нее нет на него никаких прав. Впрочем, у женщины и не бывает прав на мужчину. Женщина либо должна раз и навсегда признать его права, забыв о своих, либо должна быть готовой к тому, что будет отвергнута. Рано или поздно, но будет, и тут не поможет никакая красота, ибо делить свои права мужчина не станет ни с кем. Природа и это предусмотрела. Иначе не бросали бы красивых женщин. Сила женщины вовсе не в том, чтобы завоевать в борьбе с мужчиной какие-то права, а в том, чтобы добровольно уступить все права мужчине. Нужно уметь обладать, как бы и не обладая. Но это уже искусство, которому женщина учится всю жизнь. Может быть, это и есть реальная власть — ученицы нравятся мужчинам. Увы, женщины, как правило, не понимают этого, им почему-то хочется иметь обязательно всё и сразу. А так не бывает, поэтому женщины в борьбе за свои эфемерные права чаще всего и проигрывают. Они думают, что защищают, отстаивают свое Я, а в действительности испокон веку пытаются задавить мужское Я. Евгения Сергеевна исподтишка наблюдала за Надеждой Петровной, которая чуть не из кожи вон лезла, чтобы показать и даже доказать присутствующим, что они — она и Уваров — не каждый сам по себе, а вместе. Нет, голубушка, мужчинам нужна наша жизнь, наше тело, а всякое покушение на их свободу раздражает их, делает нетерпимыми…

— О чем это вы так загадочно думаете? — спросил Уваров.

— Совершенно ни о чем не думаю, — ответила Евгения Сергеевна. — Думать — привилегия мужчин.

— И все-таки вы думали, — настойчиво повторил Уваров. — Секрет?

— Что вы, я терпеть не могу секретов, — рассмеялась она, — Я даже на работе, когда вижу бум-ягу с грифом «секретно», стараюсь отвернуться, чтобы случайно не прочесть, что там написано.

— Абсолютно с вами согласен, — подал голос приятель Уварова и его товарищ по несчастью. — Меньше знаешь чужих секретов — спокойнее и дольше проживешь. Я имел возможность в этом убедиться. — Высказавшись, он отчего-то смутился, съежился и опять стал почти невидимым.

— Все это чепуха! — тряхнув своей роскошной прической, заявила Надежда Петровна. — Слишком мы всего боимся.

— Знание — сила? — усмехнулся Уваров. — Или как там еще: ученье — свет?.. В вас говорит именно учительница.

— Кто бы во мне ни говорил, а все наши несчастья от недостатка знаний и… трусости.

— Спорное утверждение, — возразил Уваров задумчиво, — Просто вы, Наденька…

— Дура?!

Евгения Сергеевна почувствовала, что Уваров растерялся. Безусловно, он хотел сказать действительно нечто подобное, не теми, конечно, словами, но подобное, и теперь не знал, как выйти из щекотливого положения, и она решила выручить его, прийти на помощь.

— Кондратий Федорович имел в виду, по-моему, что мы с вами прежде всего женщины, а наша женская логика… — Она знала, хотя и не смотрела в его сторону, что Уваров-то сейчас как раз смотрит на нее и сумеет оценить ее находчивость и помощь.

— Ошибаетесь, — резко ответила Надежда Петровна. — Он этого не понимает. Женщина для него… Ему безразлично, что перед ним — паровоз или женщина. Паровоз даже предпочтительнее. — Она оглядела всех с торжествующим видом, не замечая, что все были смущены, шокированы ее неожиданными словами. — Вы диктатор, вот вы кто! — добавила она.

— За что и пребывает в сих не столь отдаленных краях, — хихикнув как-то старчески, словно покашлял, подхватил уваровский приятель, а Евгения Сергеевна подумала почему-то вдруг, что он похож на приказчика из пьес Островского. — Знаешь, Кондратий, я тут случайно нащупал некую закономерность в появлении на историческом горизонте диктаторов…

— Избавь, — поморщился Уваров. — У меня сегодня день рождения, а я все-таки вряд ли тяну на роль диктатора.

— Расскажите, это кошмарно интересно! — потребовала Надежда Петровна. Она, как капризная девочка, захлопала в ладоши.

— Но Кондратий, по праву новорожденного…

— Сдаюсь! — Уваров поднял руки. — Желание женщины — закон даже для такого типа, как я.

— Право, не знаю, насколько это интересно… — пробормотал уваровский приятель смущенно. — К тому же необходима проверка, для чего нужна литература…

— Давай, чего уж там, — махнул рукой Уваров и, наклонившись к Евгении Сергеевне, шепнул: «Светлейшая голова, за что и отсидел пять лет, а теперь сидит в ожидании справедливости».

— Повторяю, товарищи, очень может быть, что это всего лишь случайные совпадения, даже скорее всего так…

— Семен, не мути воду, — сказал Уваров.

— Хорошо. Возьмем такие личности, как Иван Грозный, Петр Первый и Наполеон. Между воцарением каждого из них получается такая вот картина: сто сорок девять лет, сто семнадцать и сто двадцать пять. Как видите, в исторической перспективе разница весьма незначительная, допускающая причинную связь между этими событиями, то есть закономерность. Но еще любопытнее другое… Иван и Петр родились и почили, как говорится, в бозе с разницей вообще всего в один год.

— Простите, но я что-то не понимаю, — проговорила Евгения Сергеевна, пытаясь вспомнить хронологию царской династии.

— Петр родился после Ивана через сто сорок два года, а умер… через сто сорок один год!

— А Наполеон? — заинтригованная, спросила Надежда Петровна.

— В том-то и дело!.. От рождения Петра до рождения Наполеона минуло девяносто семь лет, а от смерти Петра до смерти Наполеона — девяносто шесть. Опять только один год.

— Поразительно, — прошептала Евгения Сергеевна.

— Я же вам говорил, что у Семена светлейшая голова, — снова наклоняясь, тихо сказал Уваров.

— Наполеона отравили, — сказала Надежда Петровна. — Так что…

— Это, знаете, вопрос спорный. К тому же ничего не доказывает. Да и не ведаем мы, каковы истинные причины смерти других узурпаторов. А вот с воцарением Наполеона история действительно допустила некоторую промашку, которую, впрочем, можно объяснить его происхождением и консульством. У него с Петром разница в сто семнадцать лет…

— Долго думал, Семен? — усмехнулся Уваров.

— Как-то случайно подумалось…

— А что, на Наполеоне закономерности исторического происхождения диктаторов заканчиваются?

— Видишь ли, Кондратий, жизнь научила меня некоторые мысли и догадки держать при себе, не обнародовать их…

— Значит, не все выложил?! А ну давай дальше! Нечего скрывать от народа свои гениальные открытия. Народ жаждет знаний. Здесь все свои, пролетарии, можно сказать, а пролетарию терять нечего, так?..

— Не знаю, интересно ли это дамам…

— Очень даже интересно! — воскликнула Надежда Петровна. — Верно, Евгения Сергеевна?

— Да, конечно, — сказала она, а сама подумала по-чему-то, что лучше бы этот Семен, Семен Матвеевич, кажется, не обнародовал свои открытия. Тем более это наверняка никакие не открытия, а давно известные факты.

— Признаться, мне и самому немножко страшно, — тихо проговорил Семен Матвеевич (именно так его и звали) и покачал непомерно большой головой: у него была пышная седая шевелюра. — Дело в том, что наш вождь и учитель также укладывается в эту схему… Он родился через сто десять лет после рождения Наполеона, а воцарился через сто двадцать пять…