Водораздел
Шрифт:
— Сам ты липовый, — буркнул Харьюла.
— Осторожнее, то-ва-рищ, — язвительно протянул Алышев, поправляя пенсне. — Вы не у себя на родине, где можете… В вашей бумажке-с не имеется даже исходящего номера. Мне бы следовало задержать вас, но… Но успокойтесь. Я не желаю-с иметь никаких дел с вашей революцией. Упаси боже! У нас вполне достаточно дел со своей…
Харьюла махнул рукой, засунул предписание в карман тужурки и пошагал к выходу.
— Я знаю одного человека, который поможет, — сказал Пекка, когда они вышли на улицу. — Пошли на станцию.
И тут Пекка увидел идущего им навстречу
Когда Пекка и Харьюла пришли на станцию, на перроне стояла толпа, дожидаясь прибытия поезда с юга. Среди ожидающих Пекка увидел и того человека, который, по его мнению, обязательно должен был помочь финнам.
— Вот он! — обрадованно воскликнул Пекка и показал на мужчину в форме железнодорожника. Это был Закис, председатель профсоюза рабочих депо.
Закис разговаривал с молодой женщиной в нарядном сером пальто в полоску и изящных ботиках из белого фетра. Пекка не был знаком с собеседницей Закиса, но знал, что она работает телеграфисткой на станции. Знал он также, почему у нее такое расстроенное лицо: на ее мужа, Пантелеймона Машева, недавно было совершено покушение.
— Изо дня в день наглеют все больше, — сказал Закис с сильным акцентом. По национальности он был латыш, и хотя уже давно, с тех пор как его сослали на север, жил среди русских, русское произношение он так и не усвоил. После свержения царя он имел возможность вернуться на родину, однако не поехал. В Кеми его знали как умелого оратора и убежденного революционера, и недавно рабочие депо выбрали его председателем своего профсоюза.
— Твой отец, наверно, еще ничего не знает, — проговорил Закис. — Когда он должен приехать? Ты не его ждешь?
— Да, — ответила собеседница, и они оба молча стали смотреть в сторону железнодорожного моста, откуда скоро должен был показаться поезд.
Пекка и Харьюла подошли к Закису.
— Товарищ Закис! Вчера к нам приехали финские красногвардейцы, — начал Пекка.
— Да, я слышал…
— Надо им помочь.
Харьюла рассказал, в какой помощи они нуждаются. Закис внимательно вглядывался в него. Выслушав, сказал:
— Поесть вы сможете в железнодорожной столовой. Я дам записку… Думаю, вам лучше всего вступить в отряд железнодорожной охраны. Вас слишком мало и с такими силами вы все равно не выступите. Из Кандалакши, правда, ваши пошли к границе, но их отряд насчитывал несколько сот человек…
Закис ездил в Кандалакшу проводить выборы делегатов на уездный съезд Советов. Он слышал, что финские красногвардейцы направились к границе, но не знал, что уже в районе Алакуртти и Куолаярви, на советской территории, им пришлось вступить в бой с перешедшими границу белофиннами. Да вряд ли в Кеми кто-либо знал об этом.
Поезд должен был вот-вот подойти. Дежурный по станции, важного вида мужчина в фуражке с красным верхом и черным околышем, вышел на перрон и ударил в большой колокол, висевший у дверей вокзала. Через минуту прибыл поезд. Среди пассажиров, вышедших из вагона, был и отец молодой телеграфистки.
— Верочка!
— Наконец-то! — бросилась она к отцу.
— Ну что ты плачешь, чудачка? — улыбнулся отец,
поцеловав дочь.— Александр Алексеевич! — Закис подошел к приехавшему и крепко пожал руку. — С приездом.
Закис взял чемодан и грузной, чуть развалистой походкой, выдававшей в нем бывшего моряка, пошел следом за Александром Алексеевичем и Верой, разговаривавших о своих делах.
— От Надюши тебе большой привет, — говорил Александр Алексеевич. — Представь себе, твоя кукла у нее еще цела.
Вере было девять лет, когда ее отца, Александра Алексеевича Кремнева, за одну из статей в «Рабочей правде» отправили в ссылку в Карелию. Верочка с матерью вскоре переехали к нему. Уезжая из Петербурга, Верочка подарила одну из своих кукол дочке учителя реального училища, у которого они снимали комнату. Александр Алексеевич думал, что напоминание о подарке, который до сих пор так бережно хранили, будет приятно для дочери, но Верочка ничего не сказала, даже не улыбнулась.
— Что-нибудь случилось? — встревожился отец.
— Пантелеймона ранили, — сообщила Вера.
— Ранили? Тяжело?
— Из-за угла стреляли, сволочи, — сказал Закис.
— Понятно, понятно… — проговорил Кремнев, нахмурившись.
В последнее время почти все большевики города были в разъезде. Кто поехал в карельские деревни устанавливать Советскую власть, кто в поморские села проводить выборы в уездный Совет. Сам Кремнев только что вернулся из Петрограда. Все руководство партийной работой легло на плечи Машева. И, конечно, контрреволюционеры решили воспользоваться моментом и нанести удар по организации.
Кремнев жил на окраине города в одноэтажном домике, одна половина которого была выкрашена в желтый цвет, другая оставалась некрашеной. Крашеной половиной дома владел какой-то приказчик, а на другой раньше жил становой. Теперь квартиру станового занимал Кремнев, а на другой половине по-прежнему жила с семьей вдова приказчика, убитого на войне, преждевременно выцветшая, вечно чем-то напуганная женщина.
— А почему ты опять сидишь? — упрекнула Вера мужа. — Доктор сказал, что тебе нельзя подниматься.
Она взбила подушки и пыталась заставить лечь сидевшего в постели Пантелеймона, но тот ее не слушался.
— Как же это произошло? — спросил Кремнев.
— Я был на Попов-острове. Проводил собрание, — начал рассказывать Пантелеймон. — Там все прошло хорошо. Возвращаюсь домой. Было темно. И вдруг около трактира… Хорошо еще, что в руку…
— Стрелявшего задержали?
Пантелеймон махнул здоровой рукой.
Кремнев в раздумье пощипывал короткую бородку.
— Но это еще не все, — сказал Пантелеймон и достал из-под подушки какую-то бумажку. — Вот только что через соседку послали…
Кремнев взял записку.
«Благодари бога, что остался жив. У нас хватит пороху попробовать еще раз. До скорой встречи», — прочитал он вслух.
— Какой ужас! — Вера побледнела. — Папочка… Пантелеймон… уедем отсюда… Уедем в Петроград…
— Успокойся, доченька, успокойся, — ласково сказал ей отец. — Приготовь-ка нам лучше чайку. А потом поговорим о том, как нам быть.
Поставив мужу градусник, Вера вышла на кухню.
— Мы слишком долго медлили, полагались на выборы, речи говорили… — раздраженно заговорил Кремнев.