Водораздел

— Когда вдвоем идешь, то и версты поперек, — оказал Крикку-Карппа, когда они, переправившись через реку, отправились дальше.

Но Пульке-Поавиле версты сегодня казались длиннее, чем вчера. «Но, пожалуй, так будет лучше, — думал он. — Хоть там дома с делами управятся. Хуоти работы не боится. Любую, самую тяжелую работу сделает, Хёкка-Хуотари одолжит лошадь, чтобы снопы свезти в ригу. Да, ведь риги-то нет, они же с Хуоти свою часть весной разломали…»

— Эмяс! — выругался Пулька-Поавила, зацепившись носком пьексы за корягу так, что чуть было не растянулся.

Чем дальше от Пирттиярви они уходили, тем незнакомее становились места. Этот лес был уже не их лесом, здесь хозяевами были жители соседних деревень. Им опять то и дело встречались следы пребывания человека. Вот береза, с которой, видно совсем недавно, драли лыко. Неподалеку от березы проходила тропинка. Обычно такие узкие извилистые тропинки разбегаются от карельских деревень во все стороны. Они ведут либо к какому-нибудь богатому рыбой лесному озерку, что лежит верст за десять-пятнадцать от деревни, либо к ручью, на берегах которого находятся покосы.

По тропинке шагалось легче, и к полудню они вышли к ручью, по берегам которого росла густая трава. Часть травы была скошена и убрана в копны. Увидев на покосе женщину и подростка, убиравших граблями сено, путники подошли к ним.

— Бог в помощь, — приветствовал Пулька-Поавила косарей.

— А-вой-вой, я-то думала, руочи, — обрадованно проговорила женщина, придя в себя от страха.

Эта усталая, подавленная каким-то горем женщина оказалась женой Еххими Витсаниеми, того самого Еххими из Венехъярви, которого белофинны расстреляли в Ухте. Вот теперь его вдове вместе с сыновьями пришлось самой заканчивать косьбу на этой далекой лесной пожне.

— Садитесь, отдохните, пока я сварю картошку, — предложила Еххимиха. — Время обедать…

И она повесила над костром чугунок с картошкой.

Неподалеку от ручья на опушке леса стояла скособочившаяся избушка. В нескольких шагах от нее бил родник. Пулька-Поавила сделал из бересты ковшик и зачерпнул из родника воды. Вода была чистая и студеная. «Куда же она девается? — размышлял Пулька-Поавила, разглядывая родничок. — Бьет-бьет из-под земли, а в роднике воды вроде и не прибывает». Потом он увидел несколько кос, висевших на конце торцового бревна: значит, косарей здесь больше, не только вдова с сыновьями.

— Если бы чуть пораньше пришли, пошли бы вместе с нашими мужиками, — сказала Еххимиха, ставя чугунок с картошкой на стол, сооруженный на двух пнях. Пока мужики ели, она рассказала им о новостях своей деревни. Мужики Венехъярви, уходя из деревни, захватили с собой косы и грабли, чтобы те, кому не следовало знать, куда они идут, думали, что они отправились на покосы. Вчера они всей артелью скосили сено на покосе Еххими, а сегодня рано утром отправились в путь — туда же, куда шли и путники из Пирттиярви.

Поблагодарив за картошку, Пулька-Поавила взялся за кошель.

— Риеску-то забыл, — напомнила Еххимиха, показав на половинку лепешки, которую Пулька-Поавила нарочно оставил на столе.

Поавила сделал вид, что не расслышал ее слов, и закинул кошель за спину.

— Ну, оставайтесь с богом.

— Да хранит вас господь, — напутствовала их вдова.

Долгое время Пулька-Поавила и Крикку-Карппа шагали молча. Встреча с усталой, постаревшей от горя женщиной вызвала у обоих тяжелое чувство. Только на первом привале Пулька-Поавила зло буркнул:

— Еще называют себя нашими братьями, сволочи.

— Да, иначе не скажешь, — согласился Крикку-Карппа.

Но известие о том, что из других деревень тоже немало мужиков ушло на Мурманку, словно влило в их жилы новую силу и надежду. Они уже не чувствовали себя такими одинокими среди дремучей тайги. Даже шагалось легче. Впрочем, тайга здесь была не такой уж дремучей: встречались поляны, попадались тропинки, проложенные рыбаками и косарями. Потом они вышли на какую-то дорогу.

На развилке, где тропа выходила на эту дорогу, под густой сосной стоял покосившийся деревянный крест. Такие старые, потемневшие и потрескавшиеся от времени кресты можно нередко встретить и у дороги, и где-нибудь на мыске у большого озера, и на поляне среди леса. Кто и когда поставил такой крест — никому обычно неведомо. Возле подножия этого креста лежала немалая груда камней. Видно, здесь, на развилке, не один путник отдыхал возле креста, бросив к его подножию свой камень. И каждый из этих камней как бы воплощал в себе вздох и молитву, сотворенную про себя путником. О чем они молили бога? О том, чтобы заморозок не погубил урожая, чтобы медведь не задрал корову, о том, чтобы бог излечил от хвори больного ребенка или сберег мужа или сына на поле брани, о том, чтобы не выдали замуж за немилого… Жизнь не одного поколения людей была заключена в этих камнях. И каждое лето все новые вздохи и мольбы падали к подножию креста, оставаясь лежать под ним молчаливыми камнями.

Крикку-Карппа тоже поднял с обочины небольшой коричневого цвета камень и бросил его под крест, за ним и Пулька-Поавила кинул к подножию круглый серый камешек. Уже многие годы, с того самого времени, когда он нечаянно проглотил пулю, пробившую навылет медведя, Поавила не верил ни в приметы, ни в амулеты. Но теперь, мучимый тем, что ушел, оставив беременную Доариэ одну, обеспокоенный, что Хуоти может заблудиться в тайге, и все еще подавленный рассказом несчастной вдовы Еххими о судьбе мужа, он последовал примеру Крикку-Карппы.

Где-то поблизости в березняке послышалось тонкое посвистывание.

— Подожди-ка, — шепнул Крикку-Карппа и, схватив ружье, начал подкрадываться к месту, откуда доносился голосок птицы.

Через минуту он вернулся с добычей в руке.

— Теперь можно подыскивать и ночлег, коль ужин в кошеле, — сказал он, показывая рябчика.

Они свернули с дороги на узенькую, заросшую травой тропинку, которая отходила налево и вела, по-видимому, на какую-нибудь лесную пожню. Действительно, часа через два они вышли на покос, на краю которого стояла избушка. Но венехъярвских мужиков они здесь не застали. Не было даже следов, говоривших об их пребывании здесь.

Поужинав сваренной из рябчика похлебкой, они разлеглись на постелях из хвои.

— В тайге повстречаться трудно, — задумчиво сказал Крикку-Карппа.

Этой фразой и ограничился их разговор. Они лежали и молчали, оба озабоченные одним и тем же: как бы там, дома, руочи, узнав, что они не вернулись из леса, не стали притеснять их семьи.

Это была последняя ночь, которую они могли провести под крышей. Следующую ночь им предстоит продремать где-нибудь под елью, на мшанике. Но все равно им не спалось. Они поднялись чуть свет и двинулись дальше. Было еще совсем рано, когда они вышли на дорогу, что вела, наверное, из Ухты в Рёхё. Конечно, та самая дорога. Другой, такой исхоженной, здесь быть не могло. От Ухты до Рёхё было верст сорок. Пулька-Поавила и Крикку-Карппа никогда не бывали в Рёхё, но знали, что там всего два или три дома. Так что Рёхё и деревней-то назвать нельзя, но дорога туда вела хорошая, потому что ездили по ней дальше, до самой Кестеньги. По их сведениям, белофиннов в Кестеньге не должно было быть, и они решили отправиться туда, раз уж попали на эту дорогу, а из Кестеньги уже добираться к Белому морю.

Но не успели они пройти и полверсты, как Крикку-Карппа стал прислушиваться. Позади на дороге послышались чьи-то голоса.

— Руочи идут! — и Крикку-Карппа кинулся в заросли. Пулька-Поавила — за ним.

Забежав за разлапистую ель, Поавила лег на землю и стал сквозь хвою смотреть на дорогу. Мимо них гуськом прошли пять человек с винтовками на плече и с белыми повязками на рукавах. Направлялись они, судя по всему, в Рёхё — больше было просто некуда.

— Не сидится им, — буркнул Поавила, когда белофинны скрылись за поворотом.