Водоворот чужих желаний

— Дети, дети, — добавила она, умиленно улыбаясь. — Для нас с вами, Эмма Григорьевна, они совсем еще дети.

Орлинкова покосилась на нее, но заметила только:

— Вы ведь работали в школе, Алла Прохоровна?

— Завучем, — вздохнула та. — Признаться, скучаю по тем временам. Конечно, деньги в школе смешные, но видеть внимательные детские глаза — это такое счастье! И когда они слушают тебя, затаив дыхание, ты понимаешь, как важен для них учитель. Мне не хватает их беготни, криков, их любознательных вопросов…

Шалимова спохватилась, что слишком впала в сентиментальность, и замолчала. Детей она возненавидела со второго месяца работы в школе, и к тому моменту, когда уволилась, ее ненависть стала устойчивой и постоянной. Дети были омерзительны. Они орали, бегали, выкрикивали глупости и в массе своей были совершенно тупы. Она искренне недоумевала, почему в школах отменили физические наказания. Алле Прохоровне, не имевшей своих чад и так и не сходившей замуж, было очевидно, что детей любого возраста нужно пороть, возможно, даже без причины, в профилактических целях. «С другой стороны, для любого ребенка найдется причина, по которой его следует выпороть», — думала Шалимова, с ненавистью глядя на маленьких поганцев, которых не интересовала география, а интересовали жвачки, велосипеды и прочая чушь.

Правда, Алла Прохоровна и сама была абсолютно равнодушна к собственному предмету. Что в ее глазах совершенно не извиняло школьников, которых требовалось успокаивать по пять минут, прежде чем начать урок.

К концу ее преподавательского стажа сила белой ненависти, исходящей от Аллы Прохоровны, была такова, что ученики чувствовали ее и выстраивались по струнке. На уроках географии у Шалимовой была безупречная дисциплина, чем она заслуженно гордилась. Ее боялись! «И правильно», — радовалась Алла Прохоровна, вслух не забывая упоминать о своей любви к детишкам. Она чувствовала, что не все могут разделить ее искреннюю нелюбовь к ним, а мнению общества Шалимова придавала большое значение.

— А я, признаюсь, не хочу детей, — сказала Эмма Григорьевна с солдатской прямотой. — Никаких — ни своих, ни чужих. Они меня раздражают.

Шалимова понимающе кивнула и пожалела, что ударилась в трогательные воспоминания о беготне и детских глазах. Получалось, что бухгалтер — из своих, с ней можно не притворяться.

— Раньше мы с мужем хотели ребенка, но больше так, для порядка, — продолжала Орлинкова. — Вроде как семья без детей — это и не семья вовсе. Но не получилось. А потом я подумала… И вот что поняла. Мы ведь с вами лошади, Алла Прохоровна.

— Кто? — изумилась Шалимова.

— Лошади. Только не орловские рысаки, а тяжеловозы. Тягловые такие клячи. Посмотрите на себя: вы и жнец, и швец, и на дуде игрец. Все можете, за все беретесь. Надо будет — горы свернете для Кошелева.

Алла Прохоровна промычала что-то невнятное, что было расценено Орлинковой как согласие.

— Вот и я такая же. Всю жизнь все тащу на себе. Как с юности впряглась в телегу, так и волоку ее на своем хребте.

— Вы же замужем, — осмелилась вставить Шалимова.

— Замужем. А что муж? Я хоть с мужем кляча, хоть без мужа. Еду надо приготовить — приготовила. Картина упала — дырку новую просверлила. Стол привезли — собрала. Ремонт сделать — да пожалуйста. Если мой супруг Иван Демидович заболеет, так он пластом лежит и только бульончика куриного просит. А я за всю жизнь пару раз болела — один раз ногу сломала на гололеде, второй раз спинной нерв защемила. И все. Все!

— Значит, вы счастливый здоровый человек, — глубокомысленно заметила Алла Прохоровна.

В ответ Орлинкова горько усмехнулась.

— Здоровый, говорите? Как бы не так. К нашему с вами возрасту хочешь не хочешь, а болячек наберешь! Вот и я набрала. Только что мне с тех болячек? Хоть и корчусь, а все равно работаю. Давление у меня последний месяц скачет так, что в ушах звенит.

— Вам бы тогда отлежаться…

— Кто же мне даст отлежаться с этим тендером, будь он неладен? Не одно, так другое свалится. В общем, посмотрела я на свою жизнь, Алла Прохоровна, и поняла, что не хочу никаких детей, чтоб остаток жизни вдобавок и их на себе возить. А хочу пожить для себя. Да не клячей, а принцессой.

У Шалимовой вертелась на языке острота про принцессу, но она благоразумно сдержалась. Эмма Григорьевна, несмотря на вспышку откровенности, была женщиной суровой, и забывать о том не следовало.

— Как же вы хотите… принцессой?

— Так, чтобы вокруг меня побегали, а не я бегала. Сейчас я сама и мамонта забью, и разделаю, и приготовлю, и мужа накормлю, и спать уложу. А хочется, чтобы мне этого мамонта разнесчастного приносили на блюдечке с вишенками и приговаривали: «Кушайте, Эмма Григорьевна, не стесняйтесь». А вишенки пускай были бы без косточек!

— Так не бывает, — не сдержалась Алла Прохоровна.

— Не бывает, точно. А хочется, чтоб было. Потому и детей я заводить передумала — хоть своих, хоть приемных, — ведь тогда-то точно из этой колеи не выберешься. Так и будешь пахать, пахать, пахать, пока не сдохнешь.

Две женщины вздохнули, синхронно подняли чашки и отпили остывший чай.

«Разоткровенничалась как… — размышляла Шалимова. — Как бы мне потом это боком не вышло. Так и не получилось у меня затеять разговор… Что же делать? С какого же бока к ней подойти? Ох, впустую посидели».

«Себя кормлю, мужа кормлю, родителей его кормлю, еще и ребенка на шею посадить? — думала Эмма Григорьевна. — Ну уж нет. Впрочем, зря я завелась. Все Шалимова, лошадь рабочая, виновата — как ни погляжу на нее, так сразу «тпру» хочется крикнуть».

Они поболтали еще немного и распрощались, обе недовольные проведенным временем.

Выйдя из кафе и пройдя немного по улице, Алла Прохоровна бросила взгляд на свое отражение в витрине магазина. Отражение показало ей невысокую даму в черном пальто — прямоугольную, внушительную, с широким подбородком. В общем, как раз такую, какой и должна быть приличная дама средних лет, то есть ее возраста.

«Лошадь! Тягловая кляча! Нет, надо же такое сказать! — Шалимова покачала головой, вспомнив нелепое сравнение Орлинковой. — Она, может быть, и лошадь, а я — нет! Удивительная бестактность, удивительная».

К остановке подъехала пустая маршрутка, и Алла Прохоровна, всхрапнув, бросилась догонять ее, дробно стуча тяжелыми каблуками по очищенному от снега мокрому асфальту.

Капитошин скорее догадался, что перед ним Викулова, чем узнал ее. Люди проходили мимо, некоторые оборачивались на плачущую девушку, съежившуюся у грязной стены в переходе. Андрей подбежал, чуть не поскользнувшись, и рявкнул: