Воин Доброй Удачи

Но дни проходили за днями, а он не чувствовал в себе ничего божественного. Он страдал от боли и от голода. Стирал кожу и подавлял физические желания. Облегчался, как и все остальные, задерживая дыхание от дурного запаха. И постоянно сомневался…

Прежде всего потому, что принадлежал Анасуримбору. Как и раньше, Каютас оставался магнитом для его взгляда, но если раньше Сорвил видел лишь его штандарт с изображением лошади и кругораспятия, мелькающий вдали, за скоплением колонн воинов, то теперь стоял от него на расстоянии нескольких пядей. Он был превосходным командиром, управляющим сотнями тысяч всего лишь словом и жестом. К нему поступали запросы и отчеты, от него исходили ответы и выговоры. Неудачи тщательно разбирались, обсуждались возможные решения. Успехи беспощадно эксплуатировались. Безусловно, ни одно из этих действий не несло на себе печать посланника свыше, ни в отдельности, ни все в целом. Но сама легкость, с которой принц-империал управлял войском, казалась чудесной. Невозмутимость, спокойствие и безжалостная решимость этого человека, который совершал тысячи жестоких действий, были не вполне человеческими…

В этом чувствовался дунианин.

И сам Великий Поход, и его неустанное продвижение на север казались чудом. Какие бы преграды ни встречались на пути, как бы ни голодали люди, Армия Среднего Севера упорно продвигалась вперед, растянувшись, как оползни, по склонам, оставляя за собой клубящиеся столбы пыли. И если раньше в этой картине чувствовалось какое-то великолепие, то теперь они просто раздувались от собственной значимости, воспоминаний о пережитом и зловещего предчувствия того, что ожидает впереди.

Несмотря на понесенные потери в Походе, Полчище так и не было уничтожено полностью. Оно отступило, уменьшившееся, зализывая тяжелые раны, слишком быстрое и аморфное, чтобы можно было его догнать. Дважды Сорвилу с Цоронгой поручали доставить послания к передним заставам, одно из них было адресовано самому Анасуримбору Моэнгусу. Они вдвоем поскакали вперед, отпустив поводья, радуясь освобождению от пыли и напряженно всматриваясь в желтоватую дымку на горизонте. Отделившись от войска, они изо всех сил гнали лошадей по пустынной равнине, остро ощущая свою свободу и в то же время сознавая, что необозримые множества шранков стеной стоят на севере. Цоронга рассказывал Сорвилу о своем двоюродном брате, который был капитаном военной галеры, о том, как он любил – и ненавидел – больше всего на свете плавание в океане накануне бури.

– Только моряки, – объяснил наследный принц, – знают, где окажутся по милости своего Бога.

Все школы к этому времени были полностью мобилизованы, и потому, когда пыль от Полчища поднималась вверх, внизу, у самой земли, проглядывали полосы света, яркие проблески, пробивающиеся сквозь мрачные завесы пыли. Цоронга с Сорвилом пригнули головы, перевели глаза с вершин, ярко освещенных солнцем, к обманчивому сумраку внизу и ряду адептов, которые побивали и умерщвляли шранков. Школы. Народы. Племена скверные и сияющие. И они поняли, что даже короли и принцы не имеют никакой важности, когда на чашу весов обрушиваются такие массы.

Они в оцепенении поехали дальше, пока не показалась первая застава, отряды, отмеченные султанами пыли, клубящейся до самого неба. Найдя Моэнгуса, который к этому времени уже успел прославиться своими подвигами, они поскакали дальше, пока солнце не превратилось в бледное пятно, а отдаленное завывание Полчища не выросло в оглушительный рев.

– Скажите-ка мне! – крикнул принц-империал, стараясь перекричать вой и указывая покрытым пятнами крови мечом на затянутое дымкой небо над головой. – Что видят глаза неверных, когда смотрят на врага моего отца?

– Гордость! – отозвался Цоронга прежде, чем Сорвил остановил его. – Безумную напасть!

– Ба! – расхохотался Моэнгус. – Это, друзья мои, то место, где ад уступает место раю! Большинство людей пресмыкаются потому, что так поступали их отцы. Но вы! Просто взгляните сюда, и вы узнаете, зачем вы молитесь!

И вдали Сорвил увидел их, Лазоревок, шествующих над низко нависшей тьмой и взрывающих землю. Ожерелье из блестящих и опасных бусинок, растянувшееся на мили и разящее шранков наповал.

Горящая день за днем земля становилась похожа на стекло.

И там же была величайшая колдунья, Анасуримбор Серва, казавшаяся чудом красоты среди потрепанных походом мужчин. Она скакала на буланом жеребце с лоснящейся шерстью, высоко подняв одно колено в нильнамешском седле, ее льняные волосы обрамляли прекрасное лицо, а под простой накидкой, которую она надевала, когда не раздувала клубы света вокруг себя, угадывалось тонкое, почти невесомое тело. Больше она с Сорвилом не заговаривала, хотя и проводила много времени рядом с братом. Колдунья лишь иногда бросала на него взгляд, а он никак не мог избавиться от ощущения, что из всех, кто ее окружал, она рассматривала его с особым пристрастием. Ее красота очаровывала не только Сорвила. Порой он больше времени проводил, наблюдая, как остальные бросают украдкой взгляды в ее сторону, чем сам смотрел на нее. Но Сорвил не поклонялся ей, как заудуниане. Он не видел в ней дочь бога. И хотя все его существо отказывалось это признавать, его пугало страстное томление – а порой и откровенное вожделение, – которое она вызывала у него. И, как водится у мужчин, он часто негодовал и даже испытывал ненависть к ней.

Все безумие заключалось в том, что он ощущал в себе потребность ненавидеть ее. Если бы он был нариндари, небесным палачом, избранным Сотней, чтобы освободить мир от аспект-императора, тогда то божественное, что поражало его в противнике, должно было быть демоническим – должно было, а иначе он был просто марионеткой в руках демона. Пророком-нариндаром, слугой Айокли, дьявола о четырех рогах.

Когда Сорвил был ребенком, Добро и Зло всегда упрощали неуправляемый, беспорядочный мир. А теперь дьявольское и божественное начала в нем так смешались, что попытки отделить одно от другого приносили одни мучения. Порой он проводил целые ночи без сна, в попытках пожелать Серве зла и очернить ее прекрасный образ. Но воспоминания каждый раз переносили его к волнующимся под ними толпам шранков, вызывая чувство безопасности и немой благодарности.

И он все думал о своем убийственном замысле, который вынашивал под коркой грязи, покрывавшей лицо, и о Хоре, которую носил в старинном мешочке на поясе, и впадал в отчаяние.

Порой, во время мрачных трапез с Цоронгой, он осмеливался задавать вопросы, которые его мучили, и под рев Полчища они старались искренне обсуждать все, что видели.

– Голготтерат – это не миф, – отважился сказать Сорвил как-то вечером. – Великий Поход выступает против реального врага, и этот враг – зло. Мы видели его своими собственными глазами!

– Но что это значит? – возразил Цоронга. – Зло сражается против зла, тебе следует почитать анналы моего народа, конник!

– Да, но только когда противники преследуют одну и ту же цель… Что хочет аспект-император от этих походов?

– Все ради ненависти. Ради нее.

Сорвил хотел было спросить, что может вызвать такую ненависть, но решил согласиться с этим утверждением, поскольку уже знал, что скажет наследный принц, последний аргумент, к которому он прибегал, обрекая Сорвила на бессонную ночь.

– А Сотня? Почему Богиня заносит именно тебя как нож?

Если аспект-император – не демон.

Он чувствовал себя червем, мягкотелым, слепым и беспомощным. Обратив лицо к небу, он и вправду ощущал великую работу Ужасной Праматери, которая взбивает пыль на горизонте и слышится в голосах людей. Он чувствовал, что его несет волна ее эпического замысла, чувствовал себя жалким червем…

Пока воспоминания об отце были живы.

«Отец! Отец! Мои кости – твои кости!»

Думая о последнем дне накануне падения Сакарпа, Сорвил каждый раз вздрагивал. Спустя столько времени горестные события стали казаться стеклянными осколками. Но он все чаще возвращался к ним в памяти, удивляясь, что острые края затупились, словно сточенные водой. Он все никак не мог постичь смысл появления аиста за секунды до приступа инритийцев, который отделил его от отца. И почему отец отпустил его, успев спасти ему жизнь.