Воин Доброй Удачи

– Если я оши…

Келлхус прервал его, положив теплую руку на плечо.

– Прошу тебя, Пройас. Я просто говорю, что мы сегодня вечером пытаемся разрешить земные вопросы…

– Земные вопросы?

Широкая улыбка показалась среди льняных кудрей бороды и усов на лице аспект-императора.

– Да. Правитель Нелюдей наконец ответил на наш призыв.

Земные, задумался Пройас, не означает низкие.

– Даже сейчас их посол ожидает здесь, в Амбилике, – продолжал Верховный Лорд. – Мы примем его в Палате Одиннадцати Вех…

Через несколько мгновений Пройас оказался поглощенным организационной суетой, которая всегда сопровождает жизнь под покровами власти. Рабы вымыли ему руки, почистили щеткой и надушили доспехи, смазали маслом и причесали волосы и бороду. Отчасти он всегда находил замечательной ту степень координированности действий, которая присутствует даже в самых простых и неподготовленных государственных делах. Имперский евнух, украшенный знаками отличия со всего Трехморья, провел его в проветренную Палату Одиннадцати Вех. Келлхус уже стоял на низком помосте, раздавая обычные инструкции небольшой группе приближенных. Эккину, волшебный гобелен, обрамлявший трон, поблескивал золотом на черном фоне. Заметив Пройаса, Келлхус жестом приказал ему встать рядом.

Мысли в голове у экзальт-генерала завертелись, когда он занял свое место рядом с троном и убедился, что ощущает, как исходящие от Эккину флюиды закручиваются в сложный, символический узел у него за спиной. Он никогда не мог постичь все значение Нелюдей для Похода, особенно после их распада, поскольку, какую бы силу они ни представляли сейчас, она была всего лишь осколком былой славы, и едва ли что-нибудь могло сравниться с мощью Великого Похода, по крайней мере, по его скромному, человеческому мнению. Но Келлхус сотнями, если не тысячами отправлял людей на смерть в своих беспрестанных попытках наладить контакт с Ниль’гиккасом: небольшие флотилии отчаливали от берегов Трех Морей к Зеуму, а оттуда шли в туманный Океан, направляясь к легендарным берегам Инжор-Нийаса.

Все ради того, чтобы заключить союз с королем, возраст которого перевалил за тысячу лет.

Еще один вопрос для нелегкого обсуждения.

Пройас посмотрел вверх, в сумрак высокого шатра. Горели только три светильника, казавшиеся маленьким островком света среди настолько погруженных в тень знамен, стен и панелей, что они казались призраками здания.

Рабы и распорядители удалились, унеся с собой ощущение суеты. Если не считать стоявших в тени стражников, расставленных по периметру палаты, они остались вдвоем.

– Я отправил в гарем бусы, – сказал Келлхус. – А ты считаешь моих жен безобразными…

Экзальт-генерал от ужаса зашелся в кашле.

– Что?

– Твой вопрос, – посмеиваясь, произнес Келлхус.

Он говорил странно теплым тоном друга, который всегда останавливается за несколько шагов на пути к покою, который приносит истина.

– Ты хочешь узнать, как можно допускать сомнения после стольких лет служения и стольких чудес.

– Я… не уверен, что понимаю.

– Вот причина, по которой люди предпочитают, чтобы их пророки были мертвы, Пройас.

Келлхус искоса посмотрел на экзальт-генерала, с любопытством приподняв одну бровь, словно спрашивая: «Понимаешь?»

И Пройас понял, осознал то, что и так всегда предполагал. Его осенило, что вопрос, который он хотел задать, был не вопросом, а прошением. Он не столько сомневался, сколько тосковал.

По простоте незамысловатой веры.

– Мы начинаем верить с детства, – продолжал Келлхус. – И делаем правилом жизни наши детские ожидания, мерилом того, что должно быть священным…

Он показал на орнамент – скромный, но затейливый.

– Простота. Симметрия. Красота. Это только внешнее выражение святости – позолота, которая вводит в заблуждение. А то, что за пределами понимания она трудна и неприятна, не видно никому, кроме Бога.

Вошедший сенешаль объявил о прибытии гостей.

– Запомни, – пробормотал Келлхус, словно мать – ребенку. – И прости им их странности…

Три фигуры в черных накидках с капюшонами, блестевших, словно после дождя, прошествовали в рассеявшемся сумраке.

– И остерегайся их красоты.

Первый остановился прямо перед ними, скинув плащ, который соскользнул к его ногам тяжелыми складками. Бледный череп его мерцал, словно смазанный бараньим жиром. На лице была написана озабоченность, и при всем своем совершенстве оно имело большое сходство с наружностью шранков. Сразу под плащом была надета кольчуга, поражавшая искусной выделкой: крохотные змеи величиной не больше обрезка ногтя младенца соединялись друг с другом.

– Я Нин’сариккас, – заявил Нелюдь на языке благородных куниюри, который Пройас изучал много лет, чтобы читать Саги на языке оригинала. – Отвергнутый сын Сиола, Эмиссара Искусной Славы, Ниль’гиккаса, короля Инжор-Нийаса…

Его поклон длился гораздо меньше, чем того требовал йнан.

– Мы долго скакали и с трудом нашли тебя.

Келлхус смерил его взглядом, которым одаривал всех грешников, припадавших к его стопам: словно заблудший, наконец, нашел выход из холодного отчаяния и оказался под теплыми летними лучами.

– Ты удивлен, – сказал он, легко подстроившись под мелодическую речь Нелюдя. – Ты считал, что мы обречены.

Гость по-змеиному прищурился. Он устремил глаза вправо от аспект-императора – на волшебный гобелен, понял Пройас. Теперь стало ясно, что Келлхус подразумевал под странностями. Какая-то низость угадывалась в этих непредсказуемых позах. Впервые он заметил, что у Нелюдя под блестящей кольчугой ничего нет.

– Ниль’гиккас посылает тебе свой привет, – сказал Нин’сариккас. – Даже в смутные времена свет, который излучает аспект-император, освещает все.

Величественный поклон.

– Значит, Иштеребинт с нами?

Неопределенная рассеянность Эмиссара перешла в явную дерзость. Вместо ответа Нин’сариккас обвел глазами Палату Одиннадцати Вех, а потом, стараясь скрыть отвращение, уставился на Пройаса и стражников у колонн, стоявших по бокам. Под его пристальным взглядом Пройас испытал странный приступ собственной несостоятельности, как слуга в присутствии знати: сознание телесной и духовной неполноценности.

Словно ангелы давно умершего бога, Нелюди неподвижно стояли на месте, излучая гордость, которая пережила их славу. Только вид и обращение аспект-императора мешали им, словно солнце затмевало свет луны.

– Память о давней измене… – наконец ответил эмиссар, задержав взгляд на Пройасе, – сильна. Для некоторых имя Анасуримбора означает человеческую гордыню и смуту.

При этих словах стражники обнажили широкие мечи. Пройас быстро поднял руку, чтобы остановить их, зная, что Нелюдь говорит, исходя из превосходства прожитых столетий, что для них вся история поколения людей мелка, как размножение мышей. У них не было оснований умалчивать о своем давнем недовольстве.