Воин-Врач

Брюшина шилась легко, привычно, слой за слоем. Икавший и шептавший молитвы Антоний с глазами неприличного для священника диаметра отвлекал. Но не сильно.

— Вина этого ещё, больше нужно! Масла жидкого. Смолы-живицы, если есть, тоже, — сообщил я «в зал». Кто-то наверняка услышал и принесёт. Судя по тому, как загудели доски сходен — скоро.

— И канопок таких пяток или десяток! — добавил уже вдогонку, еле вспомнив название этой посудины с нешироким горлом, в какой Домна принесла сивуху.

Лёгкое было пробито, это дураку понятно. В плевральной полости воздух и наверняка полно крови. А тут ни элементарного полиэтиленового пакета, ни дренажа. Ладно, продолжим имеющимися…

Вызывая непередаваемые выражения на лицах всех, кто смотрел, хоть и не обращая на это ни малейшего внимания, «простучал» пальцами. Перкуссия — древний метод диагностики, самое то мне сейчас. Склонился ухом к груди, послушал для гарантии. Два способа диагностики лучше, чем ни одного, кто бы что ни говорил.

На лоскуты ткани налил масла, обычного, постного, как его мама называла, только это странно пахло не то сеном, не то какой-то мешковиной. Приложил к так же двумя стежками сшитому раневому каналу, густо замазанному мазью. На масляные тряпки — один из камней. На пол постелил несколько лент из холстины, на них, придерживая камень, перевернул раненого. У которого по-прежнему сохранялся пульс. Слабый, но был.

Когда протёртый сивухой нож влетел Кузьме между рёбер, Дарёна вскрикнула, будто удар пришёлся по ней. Антоний привычно икнул и добавил молитве децибел. Гнат выругался, чего сроду не позволял себе при княгине.

Остро, как гусиное перо, наискось срезанная тростниковая трубочка нырнула в разрез-прокол. И через неё потекла кровь. Велев держать её отцу-настоятелю, обработал выходное отверстие на груди так же: промыть, швы, мазь, тряпки с маслом, не пропускавшие, по идее, воздух, и сверху ещё один камень. А поверх него туго затянул полосы, что теперь прижимали давящие предметы с обеих сторон грудной клетки. Когда из трубочки-дренажа перестало кровить — опустил наружный конец в канопку, где уже плескалась кипячёная вода. Карл Бюлау, увидев придуманную им систему дренажа, выполненную «из дерьма и палок» практически, в гробу бы перевернулся наверняка. Хотя да, он же ещё не родился на свет. А вот удалять кровь из плевральной полости так придумал ещё Гален, очень давно, ещё до нашей эры. Как же плохо без пластыря. Так же, как и без инструментов, и без анестезии, и без знакомых лекарств, впрочем. Чёртова трубка норовила вылететь из банки, банка скользила в окровавленной ладони. Выручил неожиданно Антоний. Он высыпал из поясного кошеля какие-то свёртки, пучки трав и пару мелких монеток, натянул его на канопку и вполне ловко пристроил к боку Кузьмы.

— На княжий двор нести на полотне. Кошель держать ниже, чем спина, и следить, чтоб конец трубки всегда был под водой! Не трясти и не шевелить. Сползут повязки — псу под хвост вся работа. Сегодня и завтра не кормить и не поить, — сообщил я снова «в массы», пересаживаясь к следующему раненому.

— Так он живой, что ли? — изумлённо ахнул Рысь.

— Живой, конечно! Стал бы я столько времени в покойнике ковыряться, пусть он и родня, — недовольно буркнул я, распарывая одежду на очередном пациенте. — Дыши давай, Кузя, не порть мне день!

Будто услышав меня, в груди того что-то хлюпнуло, и он кашлянул, выплюнув почти чёрный кровавый сгусток. И задышал глубже.

— Спеленайте его потуже, от шеи до колен, только за трубкой следите, чтоб не выпала! Начнёт кашлять — швы разойдутся, а шёлк нынче дорог.

Со вторым было почти то же самое, только брюшная полость не была задета. И очнулся он не вовремя, как раз, когда я зашивал третью дыру в бедре. И заорал.

— Дарён! — рявкнул я.

Жена мигом оказалась в головах раненого, наложила руки и запела. Он обмяк на второй строчке, на третьей задышал ровно.

— Спиши слова, — буркнул я Антонию, что начал мелко креститься, шепча что-то. Нечаянно повторив интонацию Никулина из старого фильма. До которого ещё почти девятьсот лет. Разогнул спину и перелез к следующему раненому. Вставать не стал. Не было уверенности, что тоже не свалюсь рядом.

Пятерых выживших на полотнах бережно, шагая в ногу, унесли Ждановы ратники. С каждым шли Печорские монахи, с отварами и настоями, придерживая кошели с дренажами по Бюлау. Хотя, теперь причём тут он? По мере сил и понимания, я отобрал нужное и полезное из «лекарств», дав рекомендации по послеоперационному уходу. Дружинные и иноки слушали и смотрели на меня так, будто я при этом светился разными цветами и парил в воздухе — в их понимании Чародей сегодня воскресил покойников. А я был твёрдо уверен, что из пятерых шансы выжить оставались только у троих, и то призрачные. Кузя и тот гребец, которому две стрелы разворотили брюшину, умрут наверняка — чудес не бывает. Но мы с князем знали, что Гнату нужно было поговорить с теми, кто был на насаде, не только с княгиней. И чем больше людей ему удастся опросить — тем будет лучше.

Солнце клонилось к закату, и тени от городских построек наползали на берег. Но дела были ещё не закончены.

Глава 17 Теории заговора и управления

Дарёна с сыном уехали на подводе, вместе с барахлом, что вытащили из окончательно обвалившегося чердака-каюты двое Ждановых. Не по их плечам такие избушки. Рядом с женой шла пешком Домна, что-то говоря, почтительно склонив голову. Она видела, как княгиня чаровала раненых. Видела и убитых в струге. Частично. Потому что целых там не было. И помнила, как слетел соколом на тот струг с обрыва на огромном крылатом волке оборотень-князь. Весь город помнил.

Князь видел в толпе, окружавшей жену, блестящее кольцо копейщиков. Видел на каждой крыше Яновых стрелков. Гнатовых злодеев не видел, но точно знал, что там они. Лют обещал сберечь матушку-княгиню, проводить на подворье безопасно. Это означало, что напади на подводу весь Киев с тройкой драконов впридачу — Всеслав за жизни их и резаны не дал бы. За драконьи, разумеется.

Насторожил митрополит.

Сперва шумно и многословно восхвалил Господа за помощь и спасение невинных, но сразу же, без паузы, начал отчитывать князя за то, что его, архипастыря, не пустили облегчить страдания и отпустить грехи рабов Божьих. И тех пришлось пеленать, как младенцев, ибо метались они, бесами одержимые. И тут же следом осудил Всеслава и жену его за богомерзкие песнопения и чародейство.

По лицу Рыси было понятно, что князю достаточно кивнуть, моргнуть, шевельнуть пальцем или хоть бровью — и ужин на пастыря можно будет уже не готовить. Никогда. Его и не нашёл бы никто, мало ли чудаков пропадало, неправильно поговорив с Чародеями?

Но у Всеслава не было сил ни моргать, ни кивать, ни петь, ни свистеть. Когда пятого прооперированного увезли, я прислонился к борту, до которого добрался ползком, перебираясь от пациента к пациенту, и «вернул управление» князю. «Ох и ремесло у тебя, Врач» — охнул он, ощутив каждую из забитых мышц, тяжкую усталость и лютый голод. «Да лучше б я день напролёт в оберучь рубился или лес валил!»

Да, с непривычки, да новым инструментом, да на голом дереве, да после скачки и полётов было тяжко. Пять операций за день в принципе не сахар, а с таким инвентарём — тем более.

Но и спускать такие выходки было нельзя, даже митрополиту. Тем более греку.

— Ты придёшь на мой двор завтра, после обедни. Мы поговорим в более удобное время, в более пристойном для беседы месте, — размеренно произнёс князь, глядя, как толпа вслед за подводой втянулась в городские ворота, почти очистив берег.