Воин-Врач

Под конец пели песни. Тогдашних, протяжных, старинно-былинных, я не знал. Их и Всеслав вспоминал через одну — знать, не для широкого круга лиц были те былины. Но завораживали и какой-то будто древней силой наполняли, когда шелестящий голос волхва поддерживал неожиданно мелодичный басовитый рык Гарасима и слитный хор рассевшейся с нами по лавкам пятёрки ближних людей.

Я, не выдержав, спел про коня. Почему-то показалось, что эта, пожалуй, единственная из репертуара люберецких хулиганов нравившаяся мне, песня будет кстати. И не ошибся. Буривой, зрячий глаз которого чуть затуманился, будто от легкой светлой грусти или наоборот, добрых воспоминаний, сидел задумчиво.

— Напой-ка ещё, Врач. Нездешние слова-то, не враз запомнить вышло. А Россия — это, знать, земля наша, русская? —уточнил он.

— Да,— кивнул я. — В моё время так звали, после долгого перерыва. Почти сто лет иначе называли, потом только наново вспомнили. Да не всё, к сожалению. Если получится у нас задуманное — не забудут. Ни свои, ни чужие. Никогда.

На второй раз, на «бис», словам про брусничный свет и кудрявый лён подпевали все. И свет глаз — серых, голубых, зелёных — говорил о том, что песня, родившаяся на тысячу лет раньше, будет жить, как и в моём времени, где почти каждый знал хотя бы пару-тройку строчек-куплетов, а слова считал народными.

Утром нас с Гнатом пришли будить два мальца лет по двенадцати.

— Здравы будьте, батюшка-князь да дядька-воевода! Дедко-Буривой к заутроку кличет. Повиниться просил, что заспал по-старости, не вышел Солнце ясное-красное встречать!

Мы, откровенно говоря, с Рысью проснулись только от лёгких шагов под дверью, причём друга их звук тут же скинул с лавки и установил возле входа, с кривым степняцким ножом в руке. Глаза же он, кажется, открыл только тогда, когда князь тихонько присвистнул синицей, давая понять, что убивать никого вот прямо сейчас не надо.

— И вам поздорову, хлопчики! А дядьки Ворон да Грач, поди, уже за столом сидят, ложками стучат, нас дожидаючи? — особого интереса в том не было, но беседу следовало как-то поддержать.

— Батьки храпят пока, их деда велел после будить, — отозвался чуть смущённо тот, что был помладше. Гнат, как смог, попробовал принять чуть более горделивый вид. Вышло не очень.

Во вчерашней комнате-зале сидели Буривой и Гарасим. Судя по деду — он и не уходил, даже с места не вставал. Только рубаха была другая. И, кажется, стол. Вчерашний, после подачи бочкой, слегка хромал на левые ноги, на обе. Судя по медведю-людоеду — он сжёг дотла пару деревень, перепортив там предварительно всех баб, а после лично, без коня, перепахал всю освободившуюся землю. Сперва вдоль, потом и поперёк. И даже без плуга, пожалуй. Вовсе печально выглядел телохранитель волхва, если говорить откровенно.

— Ты б плеснул ему ковшик, разве, дедко, — влез я, влекомый врачебным долгом, прежде, чем Всеслав успел поздороваться. — Ишь, как мается, бедолага!

— Наука впредь будет — лишку не пить! — сурово парировал Буривой. При звуке его голоса в голове у Гарасима, кажется, что-то со звоном разбилось, а сам медведь страдальчески сморщился.

— Рассолов да отваров принесут, полегчает, — тише и как-то милостивее продолжил дед. — Ему ж ещё вас до города провожать. Да потом вести передавать друзьям моим, по Днепру в обе стороны, по Десне, Березине да Припяти. На новую луну жди слова моего, княже. Домна принесёт.

— Добро, Буривой, дождусь, — серьёзно кивнул Всеслав.

Вчера, помимо вокально-инструментальных опытов, сговорились, что разнесёт волхв по коллегам своим отраслевым новости о том, что в Полоцке и округе собрался князь городить ирий-рай на земле, да не только долгогривым, но и тем, кто Старых Богов помнит. И обещал обиды и утеснения не чинить, а наоборот: землицей да житом наделить, со скотиной помочь, да поборами не тревожить три года точно, а то и пять — как пойдёт. Всех-то и забот тем, кто надумает леса да болота оставить, будет, что клятву верности дать Всеславу и дружине его, жить в мире и ладу с соседями, да приди, оборони Боги, беда — с той же дружиной в поле выйти за свою землю, конно и оружно. Или просто оружно — сажать лесовиков на коней, к которым у них привычки не было, да ещё обязывать их тех коней покупать и годами кормить, никто не собирался.

В части «три года без поборов» выплыло больше всего недоверия, а, следовательно, и шумных споров и обсуждений. Даже в этом времени, что представлялось мне патриархальным, честным и простым, не могли участники нашей застольной беседы в ум уложить, что князь да дружина не станут с поселенцев три шкуры драть просто потому, что могут. И в простоте с честностью пришлось немного разочароваться. Хотя их историческую логику тоже можно было понять.

Главарь с толпой бандитов и убийц, ну, или князь с дружиной, если угодно, либо приглашался мирным людом для защиты от иностранцев, соседей и себе подобных, либо приходил и навязывал охранные услуги, крайне убедительно и доходчиво, сам, не дожидаясь приглашения. Я такие истории тоже проходил в девяностых, мне тогда за полста уж было, всякого повидал, но тогдашняя кристальная незамутнённость сознания изумляла. Причём, по отношению к обеим сторонам: то, что отдельные романтично настроенные к профессии, называли «силовым попрошайничеством», цвело тогда пышным цветом повсеместно. Та самая «правда сильного», точно такая же, как и тут. Мне, бывшему в те годы главврачом районной больницы, было проще — с меня тупо нечего было взять. А ещё удачным было то, что «благородные пираты» не забывали, куда их привезут в крови и дерьме, пойди что не по сценарию. Денег я с них всё равно не брал, советуя, если уж душа требует, закупать медикаменты и инвентарь, с запасом, чтоб не одних их одних больница лечила, но и детей, и старушек, и заводчан, которым денег не платили по полгода. Злое было время, что и говорить. Но по-своему честное: кто смог — тот и взял, или кто смел — тот и съел. Как сейчас.

Поэтому моё вполне резонное предложение устремить свой взор, не сказать, чтоб алчный, но совершенно точно заинтересованный, не на свою землю, а на соседние, вызвало сперва ступор.

— Как это? — не поверил Буривой. Его недоверие дублировалось на лице Гарасима и даже Рыси.

— Да очень просто: пришли, взяли и ушли. Ну, может, спалили ещё чего-нибудь, — меня их инертное мышление даже удивило.

— А какая честь в том? — и опять эмоции на лицах были совершенно одинаковыми, да ещё некоторая чуть ли не брезгливость проскальзывала.

— Ты, Буривой, не там ищешь и честь, и то, что её уронить может, —терпеливо объяснял я. — Это на охоту когда за дичью идёшь, старых да малых щадишь, потому как у одних шкура вытертая да в шрамах, а у других маленькая ещё. А когда на волков облаву учиняешь, что овец твоих режут — другой подход! Там на развод на своей земле никого не оставляют. На болотах когда вески-деревеньки ставят, тоже змей ядовитых под корень изводят, да ещё шкуры-тушки их безголовые на ветках развешивают, чтоб не подползало змеиное племя подлое к местам, где детишки босиком бегают! Тут нет урона чести, по уму всё?

— По уму, — начали подниматься нахмуренные брови волхва.

— Ну так чего вы тогда насупились да голову дурите мне да себе?! Они покупают наёмников, чтобы наших убивать у нас же, почитай, дома! Насылают толпы трепачей, чтоб детей наших рабами растить! Вождям иным и то мысли об усобице втемяшить умудрились! Их что обнести, что извести — подвиг! — Всеслав сперва тоже гнул бровь над моим предложением. Но потом и сам проникся и прочих вон как ловко агитировал.

— Да неполный десяток Люта того же мне за одну-две луны столько добра натащит, что я любой пришедшей семье и три коровы куплю! — треснул князь по многострадальному столу, подводя итог беседе. И то, как разошлись брови Рыси, ему понравилось. Но ещё больше — хищные оскалы у него и у Гарасима. Эдак если по уму сделать — можно будет ту миграцию язычников и вовсе самоокупаемой сделать. Но это дело следующее, пока же достаточно было полнейшего взаимопонимания с одним из их старших.

Не знаю уж, чего там намешали травницы Буривоевы в обещанных отварах, или это ядрёные рассол капустный да квасок помогли, но шагал меж Булата и Бурана Гарасим вполне себе легко и пружинисто, не стонал, не качался и не потел. И звуков почти не издавал, двигаясь экономно и собранно, как дикий лесной зверь. Большой.

За нами ехало две телеги. Одна с отдарками волхва, в основном натурпродуктами и меховой рухлядью. Пару шкурок из тех, что он показал, скромно хвастаясь, совершенно не стыдно было и княгине носить, как довольно определил Всеслав. Хорошие дары, богатые, уважительные. Вторая подвода тащила продукты и разные горшки на продажу. Под сеном, на котором заботливо, впритык уложенно, умещалось барахло, было что-то вроде потайного дна: ящик, где ехали серебро и оружие, как дополнительные аргументы для коллег Буривоя в том, что старик не выжил из ума. Условились и о том, что Глеб моим словом выдаст Гарасиму три бирки-вездехода или чего-то вроде того, с которыми его и его верных людей не трогали бы ни портовые, ни торговые, ни стражники. Дед, выторговав этот уговор, сиял майским солнышком. Одноглазым. Всеслав побурчал было, что вовсе эдак по миру пойдёт, коли будет всем права на беспошлинную торговлю да проезд раздавать. Но я знал точно, что это было сделано исключительно для виду. Перспектива усилить единственного из знакомых старейшин и повысить его статус и благосостояние стоили несравнимо дороже трёх пропусков или «блатных» номеров из моего времени.