Вокруг крючка

— Ах ты, нечистый дух, — забеспокоился дед. И сам назад подает. — Тут дело не иначе Иорданью пахнет! И нет никакого расчета из-за рыбы купанье устраивать!

И только когда нашел потолще ледок, успокоился и сел на ведро. Спиной к ветру оборотился. И с места пошел у деда окунь. Один за другим. А у Колеса никак нет удачи. Катается кругом деда Колесо и уже с десяток лунок просадил, рыбы же ни одной. И деду никак не дает секретного вопроса поставить. Потому что опять завелся. Что вот все так некрасиво у него в жизни устроено. И приходится не только людей обманывать, а даже и рыб. Хотя бы и сейчас взять: суют они окуню вместо пищи под нос жестянку какую-то, а он, чистая душа, верить этому должен и на крючок вешаться. И что если ему, Рощупкову, рыбалить сейчас и приходится, то не иначе как с очень тяжелым сердцем. А это потому, что в роду у них все хотя и очень честные, но с детских лет злые охотники. И вот через эту злость приходится Феде душой кривить и обманывать рыбину. А потом такую понес околесину, что даже и слушать — уши вянут…

И вдруг дед такого зацепил горбача, что насилу леска вытерпела. Верный килограмм. А Федька в тот момент оглянись, да повернись, да поскользнись, да с маху топни ногой. И вдруг лед под ним — хрясь!.. Страшное это дело, когда человек в проруби барахтается! Злому врагу не пожелаешь! Шевелятся у Федора губы, а сказать спервоначалу слова не может. Очумел! Морщины еще глубже стали, будто их кто ножом врезал, а лицо точно в муке вываляно. Глаза же такие, что и говорить не приходится! Уцепился за край льда, а под ним опять — хрясь!

— Закидывай, дьявол, ногу! Боком заноси! — орет дед Стулов.

А тот, и верно, что колесо. Вот уж назовет народ без промашки! Кривые у него ноги! Непутевые! Как у рака-краба, что на банках напечатан… Разве такую ногу закинешь?..

Тут еще ветер вовсю разыгрался! Точно ждал события! И деда-то гонит по льду прямо к полынье…

Рубанул дед по льду топором. Зацепился кое-как. Сам на четвереньки стал. Словно зверь какой. Только борода по ветру мотается. А Колесо маленько очухался:

— Спасай, — кричит, — погибаю!.. Родимый соседушко!..

Легко сказать — спасай! Веревки нету. Пешню Колесо утопил. До леса далеко. Да не враз и жердь вырубишь! А ближе подползешь руку подать — обоим купаться! Уж и лед кругом полыньи водой залило.

— Как, Федька? — кричит дед, а у самого слезы из глаз текут. — Минут с десяток протерпишь? А я сейчас помощь вызову. Рыбаки там. Пешни свяжем и в момент вытащим!

— Буду, — клацает Федор зубами, — буду стараться! Только поскорее, ради христа! Холодно шибко! Сердце заходит!

Выбрался дед за бугор. И ну реветь — рыбаков кликать. Только разве против такой струи услышат? А к ним бежать, Федьку бросать — душа не лежит. Нельзя! Тем более, дойдешь не скоро — ветер сбивает, скользят ноги. Чего делать?!

И вдруг видит дед — под берегом хворостинка брошена. Не больно надежная. Жиденькая. Тащить человека — не вытащишь, а поддержать можно. Временно. Ладно, думает дед. Хотя как-нибудь… А дальше что?

И вдруг как хлопнет себя по лбу!

Подался к середине реки. Чтобы его рыбакам виднее было. И ну руками махать. Шить! Будто окуней с глубинки таскает. Одного за другим. И в точку попал дед Стулов: видит — зашевелились рыбачки. Не вытерпели, с места снимаются. Значит, засосало у них! И направляются в дедову сторону. А чего им по ветру не добежать? Так и рассчитал дед, что через пять минут помощь обеспечена.

Схватил хворостину и скорее к Федору. Загнал топор в лед. Уперся. Одной рукой за топорище держится, а другой хворостину подает.

— Берись, — кричит, — Колесо, за конец! Только гляди, не очень нажимай! Шибко потянешь — обломится!

Тот уцепился одной рукой, а другой за лед.

— Ой, — стонет, — видно, приходит моя смертушка! Замерз! А где же народ-то?

И видит дед Стулов, пришел момент подходящий… Задавать пора секретный вопрос!

— Ушел, — говорит, — с речки весь народ. Никого нету. Домой, наверное. Погода!.. И хочу я поэтому вас, Федор Никитич, перед кончиной вашей мученической спросить: скажите ради бога, откуда это коровьего масла девять килограммов лишку в кадке очутилось?

А тот еще больше побледнел и вот-вот пузыри пустит.

Однако за хворостину держится цепко. И молчит.

— Конечно, — кричит против ветра дед, — с чистой совестью преставляться легче. Многие об этом рассказывают и даже в старинных книжках напечатано. Так что давай, Федя! Как на духу чтобы! Тем более, сам говорил, что все у вас роду ужасно честные. Открывай тайну посмертную!

— Гири, — мычит Колесо. — Ой, гирюшки! Масло подтопил. Сунул во внутренность. Все говорили, не жилец Иваныч, не вытерпит операции! А лишку выбрать не успел! Ревизия как снег на голову! Ой, кончина моя! Ох, водка окаянная! Прощай, соседушко!

А тут как раз народ бежит из-за бугра. Рыбаки все тертые. У нас в деревне редкий мужик из-за этой проклятой рыбы в проруби не бултыхался. Каждый с опытом. Ну, веревка у кого-то нашлась. Петлю накинули — и вмиг Колесо на лед выволокли…

Ух, и драпанул же он до деревни! На самолете не догонишь! Но, между прочим, домой попал вовремя: только печку закрыл русскую, и жар сильно пошел. Не заболел Колесо. Выходился. Еще потом объяснял, что пьющего человека простуда так просто не заберет. Нет, брат! И опять разный приводил случаи…

Конец же всему делу получился такой. Собрание было. И хотели сначала Федю судье передать. Товарищу Мачехину. А потом простили все-таки. Много очень народу выступало. И Димитрий Иванович, кладовщик, что благополучно прибыл с операции, выступал. По его слову и простили: под него ведь Федька главную мину закладывал. А потом и председатель, Петя Овчинин, говорил.

— Я, — каялся, — мужики, тоже очень виноватый. Разве можно горького пьяницу до колхозного добра допускать? Недосмотрел! Потому что дела очень много. Так что извините!

А за ним дед Стулов вылез.

— Ошибся, — сказал, — все-таки Федор Никитич. Когда в то утро все учил меня жить по-честному. А не надуй дед Стулов рыбачков — кормить бы, нечистый дух, Федьке окуней под Шушпановом!..

И тут такой хохот поднялся на собрании, что даже дверь в клубе маленько отошла. Слабая там у нас дверь…

Наличники

Может, насчет чего иного и допускал дед Стулов какие послабления, а только насчет здоровья строго себя содержал. Тут еще статейка одна ему в газете попалась. О пользе гимнастики для лиц пожилого возраста. Изучил дед статейку и завел порядок: чуть свет запускать радио и всю утреннюю зарядку прослушивать. До конца, пока марша не сыграют. Иной раз, бывало, и сам ногой дрыгнет, а то руками разведет на особенном упражнении.

Даже бабку хотел совместно вовлечь и уже дал ей распоряжение черного сатина в сельпо подобрать на трусики.

Только не поддалась в этот раз бабка. Ни в какую.

Пришлось переключиться деду вместо гимнастики на усиленную колку дров. Дрова же в тот год попались еловые да такие вязкие, что не из каждого полена обратно и колун вытащишь. Поколешь часа два и о всякой физкультуре поминать бросишь.

И еще за зубами своими имел дел неослабное наблюдение. Потому что известно — если у человека зубы тронутые, то и от желудка хорошей отдачи не жди. У деда же, хотя корешков зубных и был рот полный, вроде бы и отбавить не мешало, — самостоятельный зуб остался только один. Посередине, в нижней челюсти. И ветерана этого берег дед как зеницу ока. Каждую субботу чистил после бани.