Вокруг Света 1996 №11

Русский князь преподнес султану подарок — аметистовое ожерелье, и после традиционного угощения («чай с печеньем, очень душистый и крепкий, в маленьких чашечках. Арабы всякую еду начинают чаем. После чая разное жареное».) они расстались.

На следующий день Вяземский отправился знакомиться с городом. И прежде всего он осмотрел знаменитую розовокаменную мечеть Аль-Кутубия, построенную руками христианских невольников в XII веке.

Внутрь князя, естественно, не пустили, как всякого «руми» — чужеземца. По закону неверный не мог выйти из мечети живым, если он туда проник. Однако, чисто внешне, жемчужина берберской архитектуры не произвела на него ровным счетом никакого впечатления: «Мечеть арабы положительно посещать не пускают европейцев. Потому мне так ни одну не удалось видеть. Судя же по внешности, они мало интересны...»

В общей сложности Вяземский провел в Марракеше девять дней.

Есть в Марракеше площадь под названием Джама-аль-Фна. Когда спадает дневная жара и солнце склоняется к горизонту, жизнь этой необычной площади лучше всего наблюдать с открытой террасы старого кафе, которое когда-то, при французах, назвали «Де-Франс».

Перевод названия этой площади для европейского уха звучит зловеще: Джама -народное сборище, а также площадь; аль-Фна — осужденные на казнь. Джама-аль-Фна — площадь казней, лобное место. Говорят, еще в двадцатые годы нашего века на стенах, окружающих площадь, висели отрубленные головы воров, изменников и повстанцев. Впрочем, это место иногда называют еще почему-то «Площадью дураков».

Лишь наступает вечер, рыночная площадь преображается в театральную сцену, которая не меняется веками. Сменяются лишь поколения актеров и зрителей. Площадь заполняют жонглеры, заклинатели кобр, а также карманники и мошенники всех мастей. И туристы...

Оказавшись однажды там, на открытой площадке «Кафе-де-Франс», я подумал, что путешественники в первоначальном значении этого слова тем и отличаются от туристов, что никогда не помышляют о скором возвращении. Цель, увлекшая их в далекий путь, всегда где-то впереди и не всегда понятна им самим. На достижение ее могут уйти годы. А турист покидает свой обжитой дом ненадолго и всего лишь для того, чтобы поскорее вернуться и показать фотографии, где он запечатлен на фоне известных памятных мест, своим друзьям в обмен на их фото и рассказы о других, похожих, достопримечательностях.

Прощание Вяземского с Марракешем было скорым. И князь так пишет об этом, не объясняя причин: «Насколько нас торжественно встречали в Марокко, настолько же и небрежно провожали, отдав нам подарки и спросив, довольны ли мы, нас все оставили и разошлись...»

В Россию Вяземский возвратился через Алжир и Тунис, но об этом его путешествии ничего не известно.

Пожалуй, это первое путешествие — в «Марокканскую империю» стало самым счастливым в жизни князя, поскольку очень походило на «свадебное». Все прочие свои «экскурсии» Вяземский совершал уже в одиночестве. Видимо, реальная жизнь путешественника оказалась слишком далекой от того, что московская барышня привыкла находить, к примеру, в романах того же Жюля Верна...

В 1883 году Вяземский предпринимает новое путешествие: 13 сентября князь покинул Константинополь и отправился через всю Малую Азию, Сирию, Палестину, Синайскую пустыню в Египет и, достигнув в декабре того же года страны пирамид, отправился дальше — в Судан. Обратный путь в Россию он держал через Сирию, Месопотамию, Курдистан и Армению.

О своих путешествиях Вяземский докладывал Французскому географическому обществу, а свои путевые очерки публиковал во влиятельной и респектабельной «Фигаро». Когда же князь решил объехать всю Азию верхом и добраться через Китай в Сиам — современный Таиланд, — что составляло примерно 40 тысяч верст, то Русское географическое общество признало его предприятие «неисполнимым» и отказалось содействовать в нем. Мнение официальных ученых не смутило путешественника, и он отправился в путь, собрав средства, где только мог, в сопровождении одного лишь слуги — бывшего солдата Людвига. Впоследствии князь вспоминал на страницах «Русского обозрения»: «6 июля 1891 года, в 10 часов вечера на вокзале нижегородской железной дороги все со мной прощались, как с обреченным на смерть, и говорили: «До Китая еще, пожалуй, доедете, а уж дальше, конечно, нет — теперь там резня...» Вяземский странствовал два с половиной года, и путешествие, как он писал, ему «почти удалось». «Почти» — потому что он был ранен в плечо и руку пулей и штыком, ограблен по дороге — потерял все собранные коллекции и побывал в плену у китайских разбойников. И все же выполнил намеченную программу путешествия, которую перед его поездкой опубликовала все та же «Фигаро». Французы встречали русского авантюриста с восторгом, а вот испанцы были более сдержанны, назвав его экспедицию «эксцентричным странствованием по материку Азии, наподобие Вечного Жида». Сам же Вяземский скромно оценивал результаты своего путешествия: «Главное в науке не количество, а качество. Предприятие мое, несмотря на все желание извлечь из него возможную пользу для науки, остается все-таки любопытною, оригинальною, продолжительною прогулкою по случаю потери большинства коллекций».

Вот некоторые подробности этой «продолжительной прогулки».

Князь пересек Сибирь на почтовой тройке, верхом проехал пустыню Гоби по древней дороге, проложенной еще Чингисханом, и проник в Тонкий. Затем, как и обещал читателям «Фигаро», добрался до реки Меконг через неизведанные тогда страны моев и путаев, посетил Камбоджу и вернулся в дружественный России Сиам, осмотрев знаменитые развалины Ангкора и Пимая. У князя оставалось еще несколько сибирских лошадей, которые возбуждали большой интерес всех встречных. Для того, чтобы продолжить путешествие, ему пришлось их оставить и заменить на более приспособленных к условиям джунглей слонов. Вяземский проехал до Бангкока и пробрался дальше к северу вдоль реки Минанама, затем пересек Бирманию с востока на запад, потом с юга на север. В Рангуне он оставил своих слонов и направился в Бенгалию. Три месяца он путешествовал по Индии, после чего через Кашмир и Гималайский хребет проник в загадочный Тибет.

Вяземский не любил распространяться на тему своего пребывания в Тибете, но из некоторых его обрывочных фраз и полунамеков можно предположить, что он довольно близко, в силу неизвестных нам причин, сошелся с монахами и ему удалось проникнуть в некоторые их тайны и кое-чему научиться, в отличие от большинства европейцев. Например, Вяземский научился у бонз долгое время обходиться без воды и пищи, особенно на морозе...

Во время последнего пребывания в Париже русского князя била тропическая лихорадка, но наш неутомимый странник уже говорил о своем новом замысле: в 1895 году он вознамерился пересечь всю Африку с севера на юг — от Египта до мыса Доброй Надежды.

Корреспондент «Фигаро» так описывает князя после его возвращения из Азии: «Князь Вяземский — сорока лет. На вид он кажется слабым и утомленным. Но в глазах его заметна неугасимая энергия. Раз принятые намерения он приводил в исполнение с ничем не разрешимой настойчивостью. От его смелости и предприимчивости всего можно ожидать».

Всякий путешественник мечтает о городе, в котором хотел бы остаться навсегда и никуда больше не уезжать. Порою на поиски такого города уходит целая жизнь. Редко когда таким городом остается тот, где ты родился и вырос, — иначе не было бы путешественников.

Для Вяземского, как и для многих других русских той поры, таким городом стал Париж — простим князю эту банальность. Он любил возвращаться именно в этот город и всякий раз по-новому наслаждаться его стариной и вместе с тем вечной юностью. Париж стал ему гораздо более родным и понятным, чем неприветливая и «неродная» Москва. «Мои милые французы», — часто говаривал Вяземский. За любовь к себе и к своей стране французы благодарили щедро. Русского князя внимательно слушали на научных конференциях, когда он с упоением рассказывал, например, об истории употребления чая у различных народов Азии и делился метеорологическими наблюдениями, сделанными во время путешествия верхом по Поднебесной империи, то есть Китаю. Парижские дамы боготворили его в салонах и осыпали вниманием и комплиментами. Ему аплодировали ученые во время докладов во Французском географическом обществе, членом которого он стал гораздо раньше, чем отечественного. Кстати, в конечном счете, Русское географическое общество признало его «эксцентрические экскурсии» путешествиями и приняло в свои действительные члены, но, похоже, несколько запоздалое признание заслуг перед научным миром русской географии было уже мало нужно моему герою. Он вполне вкусил парижской славы и на том успокоился.

В Париже, однако, Вяземский оставался глубоко русским человеком со всеми присущими ему душевными вывертами, столь непонятными прагматичному европейскому уму, которые, как известно, лучше скрывать, чтобы не слыть по меньшей мере чудаком...

И все же князя тянуло домой. В очередной свой приезд в Россию он отправился в Ясную Поляну к графу Толстому, с которым состоял в переписке. Вяземский дважды гостил в Ясной Поляне. Писателя и путешественника роднили не только общие взгляды на нравственность, но и нечто большее, не высказанное ни в письмах, ни в беседах во время прогулок по аллеям графского имения. Оба они во многом преступили законы, придуманные неумными и завистливыми людьми. Оба были нелюбимы официальными лицами и осуждаемы за свое «оригинальничанье», переходящее порой в возмутительное «сумасбродство». Оба самостоятельно мыслили, и оба отметали нормы того общества, которое мы сегодня почти с придыханием называем иностранным словечком «истеблишмент». Оба «мучились Богом» и «проклятыми вопросами»...

В 1896 году Вяземский, неожиданно для своих светских знакомых, уходит в монастырь. Он становится хранителем библиотеки в русском Пантелеимоновом монастыре на горе Афон в Турции (сегодня это уже Греция) под именем иеромонаха Киприана. А недоброжелатели в Москве поговаривают, что князь таким вот оригинальным способом скрылся от своих многочисленных кредиторов.

Хранителем одного из крупнейших собраний древних рукописей, которое тогда представляла библиотека Пантелеимонова монастыря, мог стать человек прекрасно образованный, обладающий разносторонними энциклопедическими знаниями. Себя же Вяземский в редких письмах сестре в Москву смиренно, но не без присущей ему самоиронии, называет «иноком пустыни Афонской» и пишет, шутя: «Апельсины подают каждый день на трапезу, попросил было огурцов соленых, но нельзя: привозят их из России и берегут к большому празднику».