Волчара выходит на след

Долго и упорно, корча в зеркало кривые рожицы и тихонько стервенея, выбривался, стараясь тупым одноразовым станком дочиста соскоблить с кожи жесткую нераспаренную щетину. Плескался под тоненькой, с карандаш, струйкой едва тепловатой воды, неизменно выдающей разболтанным краном в это раннее утреннее время.

Заварив крепкий растворимый кофе в тяжелой толстостенной глиняной кружке, поставил ее перед собой на кухонный стол и сжал в ладонях, ощущая приятное согревающее тепло ее гладкой поверхности.

На глаза попалась надпись «Lviv», нанесенная на ее темно-коричневый глазированный бок. И как-то вдруг, в одно мгновенье, снова ожил перед глазами тот далекий солнечный майский день.

Семьдесят четвертый год… Второй курс Львовского юридического института.

Вырвавшись из громкоголосой, гомонящей на все лады толпы, хлынувшей по узкому тротуару Первомайской после окончания военного парада, они с Маришкой, держась за руки, проскочили в узкий переулок старого города, намереваясь пробраться к оперному театру.

– Може не пидемо в «Пид левом»? – робко и просительно заглянула она в его глаза. – Там зараз купа народу. Все одно не потрапимо.

– Не волнуйся, зайчонок. Я что-нибудь обязательно придумаю. Я тебе обещаю, что пройдем.

– Давай краще в молочний бар на Коперника? Мене хочется «Мишка».

– А, как хочешь. «Мишка» – так «Мишка», – охотно согласился он. Остановился посередине тротуара, не обращая никакого внимания на людскую толчею. Поднес к лицу ее горячую маленькую ладошку. Бережно подержал ее в ладонях. Осторожно прикоснулся к ней губами, неотрывно глядя в ее большие с лукавинкой темно-карие глаза. Она ничего не сказала. Только ласково улыбнулась в ответ на его нечаянную нежность, и забавные крохотные ямочки обозначились на ее гладких упругих щечках, слегка порозовевших от смущения.

– А ты знаешь, я уже тоже дюже файно размавляю, – с чересчур серьезной миной заявил он.

– Ну, невже? – озорно вскинув тоненькие бровки, тут же приняла игру Маришка. – И чому ж ти навчився?

– В Стрийском парцю мы ся сдыбалысь с тобоу. В нашем серци си зашпоркала любоу, – без тени сомнения выдал он.

– Зовсим неправильно! – развеселилась она. – Але дуже смишно!.. Ти сам це придумав?

– Да нет. Это ребята откуда-то в общагу притащили. Я рад, что тебе понравилось…

Потом они долго сидели в переполненном кафе, за маленьким треугольным столиком у колонны с тусклым круглым светильником посередине. И по глоточку потягивая ароматную «каву з пенкой» из крохотной фарфоровой чашечки, он с умилением наблюдал за тем, как она шустро и ловко управляется с огромным куском бисквита, щедро политого шоколадом, и острый алый кончик ее язычка проворной шустрой змейкой мечется, слизывая крошки, по влажным припухшим губам.

Выйдя из кафе, они опять вернулись в старый город. Вышли на площадь Рынок. Остановились у открытого лотка уличного торговца. Перешучиваясь, принялись разглядывать грудой наваленные на стол всевозможные красочные безделушки. Колоритный и гарный длинноусый дядько, по виду знатный хлебороб с небезызвестного колхоза «Перемога», в широкополой соломенной шляпе, причудливо расшитой свитке и необъятных алых шароварах, долго хитровато щурился на них. Потом, потеряв терпение, перегнулся через прилавок и заговорщицки подмигнул Маришке:

– Так що красуни сподобилося?

– А можна нам он ту пузату кухоль? – показала пальчиком она. – Так-так, ось цю.

– Чому ж не можна? – тут же откликнулся хозяин лотка. – Звичайно, можна, якщо ще раз посмихнешся… для мене.

И, переглянувшись, они вдруг все трое дружно прыснули от смеха. И сделалось совсем светло и радостно на душе. И он едва устоял перед диким искушением обнять и расчмокать этого щирого, свидомого хохла от избытка нахлынувших чувств в обе выбритых до синевы упитанных прокуренных щеки.

Маришка не позволила рассчитаться, остановила его легким прикосновением руки:

– Ни-ни, я сама! Хочу зробити тоби подарунок. Щоб ти кожен день мене згодував, – громко сказала она, совсем не тяготясь присутствием чужого человека.

– Так я же и так, зайчишка, помню о тебе всегда, – отшутился Андрей. Так же спокойно и открыто. Нисколько не таясь.

– Ох, и пощастило тоби, хлопче, – с какой-то неожиданно грустной ноткой в голосе произнес ему на прощанье как-то разом посмурневший дядько. – Яка кралечку! – уронил тяжелый вздох, и в его добрых жалостливых глазах блеснул огонек какой-то давней затаенной боли.

– Я знаю, – ответил Андрей, спуская с лица вдруг ставшую совсем неуместной безмятежную счастливую улыбку, и тихо суеверно прибавил: – Но больше ничего не говори, отец. Ни слова. Прошу тебя. Не надо.

Потом действительно был Стрийский парк. И вязкий, тягучий, сладкий до приторного запах цветущих каштанов. Одинокая скамейка в укромном уголке тенистой аллеи… И жадные, жаркие поцелуи до стона, до ломоты в зубах.

– Бильше не треба! – умоляла она. – Ну, я прошу тебе, миле!

Но он никак не мог остановиться. И уже совсем непослушные руки сжимали ее, как в тисках. Скользили все ниже и ниже. По упругой девичьей груди под белоснежной накрахмаленной блузкой. На атлас крепко сведенных круглых коленок:

– Я же люблю тебя, милая! Люблю, понимаешь?! – вымучивал, задыхался он.

– Не можна! Не треба, Андрий! – Она вырвалась. Выскользнула. Вскочила на ноги. Замерла в двух шагах, обхватив скрещенными руками плечи, словно кукожась от мороза: – Образився?

Андрей сидел потупившись и мял в ладони сигарету.

– Ну, и даремно. Я просто не можу так швитко. – Ми ж з тобою ледве знайоми.

Андрей снова не ответил. Еще щемило и горчило в горле.

– Ти ж мени теж дуже подобаешся, – все еще били, больно ранили ее слова. – Але я не можу ще сказати, що люблю. Почекай трохи, миле. Добре? Ти дуже хороший. Почекай. Гаразд?

Андрей Степанович отставил кружку. Глаза его повлажнели, и рука, еще не утерявшая ощущения тепла, непроизвольно сжалась в кулак. Сжалась так, что ногти врезались в ладонь: «Маришка, Маришка, – покачал он головой и выдохнул с протяжным тихим стоном. – И где же ты сейчас? Что с тобою сталось, милая? И кто ж тебя кохает? Тридцать лет прошло, а все стоишь, как ты хотела, перед глазами чистым белым облачком».

АЛИНА

– В общем, так, Самвельчик, я узнала.

– Подожди, женщина! – раздраженно махнул на нее рукой Арутюнян, словно стряхивая с пальцев какую-то прилипшую гнилую дрянь. – Куда ты лезешь, когда мужчины говорят? Заткни свой клювик. Вон, персик лучше съешь. Так ты говоришь, Ашотик, что Степанчук его не любит?

– Совсем не любит, – согласно кивнул старший брат, задумчиво покачивая на пальце брелок с ключами. – Он его на душ не переносит.

– На дух, – поправил Самвел. – Вай, как это хорошо. А почему не любит?

– Да он, Сазонов этот, – совсем тупой. Совсем не хочет понимать, как людям жить надо. Все время лезет, как дурак, со своей правдой-кравдой. Кому такой понравится?