Волчий блокнот

Жалуется Солженицын и на Российское телевидение — не дают выступать…

Теперь, подводя итоги, я понял, почему меня это не трогает. То, о чем говорит Солженицын, я наблюдал собственными глазами, день за днем. За каждым обобщением великого писателя я вижу конкретику — достаточно выглянуть в окошко. И, поверьте мне, этот реальный мир не только волнует больше раздумий Александра Исаевича, он и более сложен. Солженицын — как каждый пророк — увлекается и впадает в тенденциозность, порой подгоняя картину под определенный тезис. Взять хотя бы разделение на ограбленный народ и кучку разбойников. Откуда уменьшительная форма? И невооруженным взглядом видно, что это никакая не «кучка», а огромная толпа жуликов, авантюристов, взяточников, а также обыкновенных ворюг, хозяйничающих повсюду, от метрополии до последнего уезда. Водораздел между нищими и нуворишами проходит через всю страну — в любой Кеми своя собственная мафия орудует. Процесс прихватизации коснулся каждого поселка, колхоза и тони, здесь разбирают все: от кирпичей, труб и паркета до дров в лесу. Беззаконно тоннами вылавливают рыбу из моря, режут оленей, выдирают со дна морского водоросли, а после одни прибыль пропивают, другие вкладывают в бизнес — так называемую коммерцию. Александр Исаевич предлагает «отдать», только не уточняет, каким образом… Или вот идея «сбережения народа». Безусловно правильная, только, гм… что говорить о сбережении народа, когда его хоронить не в чем. Старого Нила неделю в морге держали — досок на гроб не было. Людей здесь умирает больше, чем рождается: ведь чтобы выжить, надо есть, а не пить. Шесть лет назад, когда я сюда приехал, водка стоила тринадцать рублей, а буханка — двадцать копеек, то есть за пол-литра можно было накупить вдоволь хлеба, а сегодня одна бутылка равняется трем батонам. О школе, здравоохранении или культуре и говорить нечего… Или провинция. Действительно ли корень проблем — в самоуправлении? Позволю себе усомниться. Мне, правда, не довелось объехать целых двадцать шесть губерний, но достаточно и двух дюжин поморских деревень, которые мы с Васей навешаем ежегодно, путешествуя на яхте вдоль побережья Белого моря. Там нет ни аэропорта, ни железной или автомобильной дороги, и никакие писатели туда не ездят. Людям не до самоуправления — сбежать бы подальше. Территориальное самоуправление я тоже имел возможность понаблюдать: как раз новую Думу на Островах избрали, и я часто бываю на их заседаниях. На первом утверждали новую ставку для секретаря Думы и еще две для администрации… И наконец, телевидение. Солженицын жалуется: «не пускают». В 1995 году Александр Исаевич выступал на ОРТ, главном российском канале, раз в две недели по пятнадцать минут. Программу закрыли, трудно сказать, потому ли, что она была скучна, как считают многие, или потому, что была слишком редкой, как утверждает сам писатель. У меня в руке книга «По минуте в день» — запись тех бесед — и я вижу, что ничего нового в интервью «Русской мысли» Солженицын не сказал. Разумеется, проблемы, которые он продолжает поднимать, важны, более того, фундаментальны, и по-прежнему актуальны, но публика предпочитает юбилей Аллы Пугачевой или «Поле чудес». Кому нужна Кассандра на телеэкране?

4

Дополнение

Мотив зеркала и лабиринта лежит в основе соловецкой фабулы с самого начала истории Островов и неразрывно связан с темой смерти. Потому что самые древние следы человека на Соловках, каменные лабиринты (II–I тысячелетие до нашей эры) — не что иное, как остатки тропы на тот свет, который — по саамским верованиям — есть отражение нашего мира, словно картинка в зеркале, где правое становится левым. А Острова, лежавшие к западу от материка, находились, согласно мифологии саамов, на полпути к загробной жизни — остановка после могилы. Поэтому они хоронили здесь своих умерших, в первую очередь шаманов и вождей, и строили лабиринты из камня, чтоб не дать душам мертвых вернуться в мир живых… Православные монахи называли саамские постройки «вавилонами», трактуя их как символ затерянности человека в закоулках греха, а позже сами принялись воздвигать огромные каменные стены, чтобы, укрывшись за ними, перебирать собственные прегрешения. Оставленный мир виделся им источником духовной смерти, а смерть тела, о которой они призывали помнить неотступно, должна была явиться началом вечной жизни. Другими словами, они умирали еще на земле, чтобы ожить на небесах… Затем — СЛОН, лабиринт из колючей проволоки. Советская реальность строила рожи из соловецкого зеркала, на пограничье земного и загробного мира… Сегодня, в конце второго тысячелетия нашей эры, соловчане собирают осколки тех зеркал и ищут отсюда выход.

XIII

Живя в этой огромной стране, я чувствую, что сам в определенном смысле… увеличиваюсь в размерах.

Жозеф де Местр

1

Здешняя весна — будто удар бича, светом по глазам… а я словно волк, щурюсь, выбираясь из сумрака берлоги — пасмурной и суровой зимы. Все слепит и сверкает: в воздухе пляшут искорки снежной пыли, на жесткой траве серебрится иней, с сосулек свисают огненные капли, весь мир вокруг мерцает, словно горсти бриллиантов в солнечных лучах. А повернешься в другую сторону — голубоватые тени, будто вырезанный на снегу негатив мира, отсветы льда в полумраке, облако пара изо рта и тянет холодом. Море еще спит под толстым покровом льда, в котором тюлени протаивают дыханием лунки, чтобы понежиться на солнце. Когда бежишь на лыжах среди торосов, можно угодить в такую яму, присыпанную снежком. Дальше, на границе ледяной корки и открытой воды, горизонт подрагивает, словно разлитая ртуть. Шторма громоздят льдины друг на друга, воздвигая призрачные строения: здания без стен или стены, уходящие в никуда, башни, тянущиеся в пустоту, да распахнутые ворота, тупики и глухие переулки… в стиле Пиранези. Солнечные лучи в этих краях, словно в грудах хрусталя, распадаются на бледно-зеленый, синий и розовый — это если встать спиной к солнцу. А если против солнца — текут слезы, в которых играют холодные огни. После многочасовых странствий по морю возвращаюсь домой, словно из другого мира.

2

Масленица, или, по-нашему, мясопуст. Последняя неделя перед Великим постом — мясо есть уже нельзя, зато разрешается — вволю — масло, сыр и рыбу. Один из старейших русских праздников, еще языческих времен, связанный с культом Солнца и концом зимы-Мажанны, впоследствии включенный Церковью в православный календарь. Чаще всего выпадает на март, когда снег на солнце маслится, то есть посверкивает, и лесные дороги замасливаются, то есть сияют, — как писал Иван Шмелев, связывая слово «масленица» с оттепелью. Раньше гуляли всю божью неделю: на конях, на санях, на заднице — с первой попавшейся горки, за столом, под столом, до упаду. Да и сегодня Масленицу отмечают с большим энтузиазмом — было бы что выпить.

Масленица — это прежде всего блины. Вроде блин — он и есть блин, а на самом деле все куда серьезнее: можно «в блин завернуться», можно проклясть — «блин!». И поминки с блинов начинаются, и свадьба блинами заканчивается. Бывают блины пшеничные, бывают и ржаные, обычно дрожжевые, но едал я и пресные. На всякий случай даю рецепт, авось кому-нибудь из читателей пригодится. Итак: муку просеять, всыпать в квашню с дрожжами, молоком и яйцом, добавить соль, перец и щепотку сахара для вкуса, перемешать до консистенции густой сметаны и поставить в теплое место, чтобы тесто поднялось. Дважды опустить, если станет убегать. Спустя три-четыре часа разогреть на сковородке жир, тесто развести горячим молоком и лить на сковородку. Тоненько-претоненько — блин должен быть ажурным! Просвечивать! Складывать надо один на другой, промазывая маслом, чтобы не склеились. Подавать с чем душа пожелает. Мы едим острые: с черной и красной икрой, со сметаной и козьим творогом, приправленным чесноком, с печенью налима, с колечками селедки, с молотым окунем и солеными груздями, а также сладкие: со сгущенкой, с моченой брусникой, с клюквенным киселем, с вареньем… Возьми блин, заверни в него кусочек селедки или икрой намажь, обмакни в сметану (или растопленное масло) и — клади в рот. Можно и два сразу, а еще лучше — три, как Чичиков.

Масленица кончается в воскресенье — Прощеное. Православные просят друг у друга прощения, в ноги один другому валятся, поклоны земные бьют. Остальные посматривают, недоверчиво, искоса… как-то непонятно… постороннего человека прощать? А некоторые еще гуляют, позабыв о божьем мире, а может, и сам божий мир уже о них запамятовал? О таких раньше говорили в России, будто они «немецкую масленицу» справляют — пьют в пост.

3

«Я просыпаюсь от резкого света в комнате: голый какой-то свет, холодный, скучный. Да, сегодня Великий пост. Розовые занавески, с охотниками и утками, уже сняли, когда я спал, и оттого так голо и скучно в комнате. Сегодня у нас Чистый понедельник, и все у нас в доме чистят» — так начинается «Лето Господне» Шмелева, одна из прекраснейших книг русской эмиграции. Мне дал ее отец Иосиф несколько лет назад, перед первым моим Великим постом на Соловках, чтобы я знал, как в России постились. Сам он тоже многое из нее почерпнул и теперь читает во время поста в келье. Потому что Иван Сергеевич ту Россию умел запечатлеть, как никто другой. Прав был философ Ильин, когда писал о Шмелеве, что так можно творить только в келье, в молчании прозрений, ибо только в одиночестве видишь все — и вдаль, и вглубь…

«В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, — такая прелесть. Я хватаю щепотками, — как хрустит! И даю себе слово не скоромиться во весь пост. Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно? Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака, розовые баранки, “кресты” на Крестопоклонной… мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль, горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая, постный сахар — лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри, халва… А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то “коливо”! А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с ванилью, а… великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками… а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая “рязань”… а “грешники”, с конопляным маслом, с хрустящей корочкой, с теплою пустотой внутри!.. Неужели и там, куда все уходят из этой жизни, будет такое постное!»

Философ Ильин назвал творчество Шмелева кельей, в которой писатель уединялся в Париже, оттачивая в словах ту Россию. Спустя полвека соловецкий монах читает Шмелева в своей келье, чтобы ее увидеть.

4

Иностранные путешественники дивились суровости русских постов. Доминиканин Иоганн Фабри писал в свое время: «…мы были так потрясены, что, охваченные восторгом, казались лишенными ума, поскольку сравнение наших христиан с ними в делах, касающихся христианской религии, производило весьма невыгодное впечатление». Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха, прибывший с отцом в Москву в 1656 году в связи с реформой обрядов в русской Церкви, сетовал: «В этот пост мы переносили с ним большие мучения, подражая им против воли, особливо в еде: мы не находили иной пищи, кроме размазни, похожей на вареный горох и бобы, ибо в этот пост вообще совсем не едят масла. По этой причине мы испытывали неописуемую муку…» А Невилль, иезуит, заметил скептически, что русские надеются прорваться в рай, заморив себя голодом. Из того, что пишут иностранцы, следует, что ни один не пытался понять смысл здешних постов и их порядков. Взять хотя бы Массона, который, прожив восемь лет в России, уверял, будто великопостное меню здесь допускает… рыбу. И сегодня нам мало известно о православных постах, более того, сами русские спорят о деталях обряда — ведь столько лет не соблюдали. Так что, вероятно, стоит об этом поговорить.

Раньше на Руси постились сурово и со страстью. Кроме Великого было еще три многодневных поста: Петров на святых Петра и Павла, Успенский до Успения Богородицы и Филиппов (Рождественский) перед Рождеством, Несколько однодневных, а также по средам и пятницам. Архимандрит Иоанн, автор труда «Покаянная дисциплина в Древней Руси», пишет о постепенном ужесточении постов, пока «эта строгость не вошла в русское общество так прочно, что стала как бы составной частью самой религиозной жизни народа». Порядок Поста определял «Иерусалимский устав» (устав св. Саввы), который позволял есть раз в день, во второй половине дня, по субботам и воскресеньям — дважды. В первую и третью неделю Поста предписывалось сухоядение, то есть продукты, не прошедшие тепловую обработку, и без масла — хлеб, сушеные фрукты, сырые овощи, а вместо вина — смесь перца, тмина и бедренца или квас. В остальные недели (кроме среды и пятницы) пищу готовили, причем в субботу и воскресенье — на растительном масле. Молочные продукты исключались. Рыба — только в Благовещение, если праздник не выпадал на Страстную неделю, когда снова предписывалось сухоядение; в Страстную пятницу не ели вовсе. Правила Поста запрещали пить алкоголь, курить табак и иметь половые сношения. Больше всего, как утверждают источники, русские страдали без водки. Князь Владимир говорил: «Руси есть веселие пити, не может она без того быти». Помимо умеренности в еде, питье и сексе, предписывалось бить земные поклоны. По правилам — двести сорок в день: утром — шестьдесят, в полдень — сто и вечером — восемьдесят. Некоторые били больше — по триста-четыреста. Павел Алеппский насчитал тысячу поклонов, положенных верными в одном из московских храмов во время чтения Великого канона преподобного Андрея Критского в среду пятой недели Поста, причем, подчеркивал он, это не считая поклонов до и после канона. Москва в это время словно замирала: кабаки по приказу царя закрывались и опечатывались, люди избегали выходить из дому, с улиц исчезали пышные наряды, кареты. Сам царь Алексей Михайлович постился сурово: никого не принимал и нигде не бывал, первые три дня ничего не ел, большую часть времени проводил в храме, в среду под вечер выпивал сладкий компот и боярам посылал, в четверг и пятницу снова голодал, в субботу причащался, а в остальные недели Поста питался капустой, грибами и ягодами, без масла, пил только квас, в понедельник, среду и пятницу не ел вовсе… Народ брал с царя пример, вне зависимости от сословия, даже маленькие дети постились, ибо «православный русский народ, — пишет архимандрит Иоанн, — с большой любовью нес подвиг поста».

Конечно, легче всего заметить внешние приметы: количество, обряды, частоту… Самое же неуловимое — внутри, наедине с собой. Раньше в Египте и Сирии монахи в Пост уходили в пустыню, поодиночке. Святой Феодосий, отец русского монашества, перенял этот обычай и на период Поста затворялся в пещере в скале «вплоть до вербной недели, а в пятницу той недели, в час вечерней молитвы, приходил к братии». На иконах старец Печерский держит в руке свиток с надписью «Постом и молитвою попечемся о спасении душ», в память о том, что и Господь наш Постом и молитвой в пустыне сатану победил, давая пример изгнания собственных бесов… Позднее на протяжении веков в русских монастырях выработался сложный ритуал великопостного покаяния, в котором, помимо сдержанности и умерщвления плоти, важную роль играли духовные упражнения, молчание и медитация. Паисий Величковский, Феофан Затворник, Игнатий Брянчанинов и другие православные старцы писали целые путеводители духовных поучений, демонстрируя удивительное знание человеческой психологии. В Великий пост к монастырям тянулись и светские люди — власть имущие, купцы, поэты, — чтобы в тишине кельи, вдали от повседневных дел, найти в себе «внутреннего человека», как говорит отец Герман.

И наконец: Пост в искусстве. За писание житий и икон принимались на Руси лишь после поста. А Александр Сергеевич Пушкин в одно из своих последних стихотворений вплел молитву святого Ефрема Сирина, которую во время Великого поста братья в храме читают ежедневно — на рассвете, в полумраке, кладя поклоны…

Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи.