Волчий паспорт

– Старина, я, кажется, не обманулся…

13. Всемирная слава в консервной банке

По реке Витим, ставшей прообразом шишковской Угрюм-реки, шел карбас, сделанный, как много лет назад, без единого гвоздя. Карбас назывался «Чалдон», и на его борту была следующая стихотворная надпись:

Наш «Чалдон», лети над шиверами.Мы самих себя послали к Маме.Без девиц, на аржаных краюхах,наш девиз – вперед на оплеухах!

Мама – это приток Витима. Оплеухи – это доски, играющие роль дополнительных весел, когда судно попадает на мель.

В ту самую ночь, когда американский «Аполлон» прилунился, мы с корешами сели на мель в районе Маректинской шиверы и слезали с камня при помощи «ворота». Команда у нас была лихая – все старые друзья, понимавшие друг друга с полуслова. Рязанов меня отпустил в это путешествие, потому что для него самого ситуация была еще не вполне ясна: хотя я ему наконец-то понравился, у меня были серьезные соперники, тоже претендовавшие на роль Сирано: Смоктуновский, Кваша, Миронов, Юрский.

Однажды вечером, когда мы закострились в лесистом ущелье, над нами появился военный вертолет. Ему негде было приземлиться, и рука летчика выбросила из окна консервную банку. В ней была телеграмма: «Поздравляю. Худсовет студии единогласно утвердил вас на роль Сирано. Немедленно вылетайте для уроков фехтования и верховой езды. Ваш Рязанов».

Мои товарищи по путешествию устроили мне прощальный ужин, выпили за мою всемирную славу как киноактера, а наутро я пошел пешком до ближайшей дороги. До нее было не так уж далеко – километров семьдесят, но путь пролегал через таежные урманы. Я шел почти двое суток, встретив по пути медведицу с медвежонком, слава богу, пожалевшую меня, и переночевав в недостроенном доме лесника, пахнущем медовым золотом стружек, рассыпанных по полу. Затем нужно было лететь часа три на вертолете до Улан-Удэ, затем оттуда часа два на Яке до Иркутска, затем шесть часов на Иле до Москвы.

14. Костер из алебард

Через две недели после возвращения в Москву и после первых моих уроков фехтования и верховой езды мы с Эльдаром Рязановым стояли во дворе «Мосфильма» и смотрели, как пламя костра доглатывает груду деревянных алебард, сделанных для нашего, теперь уже запрещенного фильма. Рязанова вызвал тогдашний главный киноначальник Баскаков и спросил:

– Это что, правда, что ты собираешься снимать Евтушенко в роли Сирано?

– Правда, – ответил Рязанов. – Его единогласно утвердил худсовет студии.

– А ты знаешь, что он подписал протест против нашей братской помощи Чехословакии?

– Знаю. Ну и что? Какое отношение имеет ко всему этому наш фильм?

– Прямое. Ты забыл, что в конце драмы Ростана Сирано убивают наемные убийцы? Это же будет прямым образом накладываться на самого Евтушенко и создавать ненужный ажиотаж. Зачем нашему кинематографу нужно создавать ореол жертвенности вокруг этого поэта? Короче говоря, бери любого человека на эту роль, хоть с улицы, но только не Евтушенко.

Рязанов отказался, хотя я пытался его уговорить.

– Старина, дело тут не в политике и не в том, что я хочу выглядеть шибко порядочным, – сказал он мне. – Я поступаю так потому, что сейчас не вижу в этом фильме никого другого.

Он был не прав. Сыграть Сирано мог и кто-то другой. Но Рязанов принадлежит к лучшей части человечества – к тем, кто органически не способен на предательство. Такие люди драгоценны потому, что порядочность – их главная политика. Благодаря таким людям я до сих пор не потерял веры ни в Родину, ни в человечество, ни в искусство. На прощание Рязанов подарил мне ботфорты Сирано де Бержерака, сшитые по моей мерке. А вдруг они еще пригодятся?

Тогда же, в 1969 году, я написал стихи, посвященные Эльдару Рязанову. О том, чтобы напечатать их, и речи быть не могло. Мне удалось только созорничать однажды, опубликовав их как якобы монолог американского киноактера Юджина Шампа, снятого с роли Сирано за его протест против войны во Вьетнаме. Одна певица, уехавшая на Запад, которая в своих воспоминаниях с обескураживающей искренностью призналась, что давала взятки, возмущалась тем, что я напечатал «Прощание с Сирано» в столь, по ее мнению, цинично замаскированном виде. А в каком же виде его можно было напечатать? Значит, тогда и Лермонтов был циником, печатая русские жалобы под видом «жалоб турка»?

Вот таким стихотворение было в оригинале:

Прощание с Сирано

Посвящается Э. Рязанову

Прощай, Сирано! В павильоне все лампы погашены,и только ботфорты твои, как насмешка, остались в багажнике.Прощай, Сирано, мой далекий двойник, мой собрат.Бургундского нет в магазинах. «Сучка» на прощанье.Тебя мне в кино запретили сыграть,а в жизни меня мне играть запрещают.И лошадь уводят, и шляпа, плюмажем дерзя,как черный цветок, на погибший сценарий возложена,и тысяча маленьких скользких «нельзя»сливаются в «жить невозможно!».Не стоит просить ни о чем кардинальскую ложу.Сдирают мой грим, а хотели, наверно бы, кожу.Товарищ Баскаков с лицом питекантропа,как евнух, глядящий испито и каменно,картину прикрыл, распустил киногруппу.Живейшая бдительность свойственна трупу.И трупы от злобы на креслах подскакивают,и трупы, пыхтя, все живое закапывают.Россия когда-то была под баскаками,теперь — под баскаковыми.Они бы хотели, бессильно лютуя,прикрыть не картину, а литературу,но цену бездарностям им не завысить,и главные роли от них не зависят.Смотрите — трагически и озорноиграю я все-таки роль Сирано!Самою природой изобретеня был как гуляка, поэт и бретер.Меня вам не снять с этой роли.А сердце большое в наш век так смешно,Как нос уморительный Сирано,и в роль я вхожу поневоле.Посылка! Рипост не бросает вас в дрожь?Пусть будет вам это уроком.Вам кажется тот, кто на вас не похож, уродом?Посылка! Но шпага увязла опятьв субстанции слишком пахучей.Не слишком приятно всю жизнь фехтоватьс навозною кучей.Сыграть Сирано я мечтал еще в детстве,наивный задрипанный шкет,и вот на меня, как положено в действии,наемные руки наводят мушкет.И только когда я дышать перестануи станет мне все навсегда все равно,Россия поймет,что ее, как Роксану,любил я, непонятый, как Сирано…

15. Скульптуры и шашлыки

В декабре 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах была «первая историческая встреча с интеллигенцией». В фойе были с одной стороны развешаны картины Непринцева, Лактионова, Герасимова, Серова, с другой стороны – картины так называемых абстракционистов, которые так возмутили Хрущева в Манеже. Мы вошли в большой банкетный зал, где персон на четыреста, несмотря на утреннее время, был сервирован роскошный обед, да еще с вином.

– Ну а теперь, – сказал Хрущев, – давайте-ка с вами посидим, откушаем, выпьем, чтобы во время дискуссии не быть слишком злыми.

Посмеялись, приступили к вину и закускам.

Кто-то мне шепнул:

– Кажется, пронесло.

Но эта надежда не оправдалась. Когда обед был закончен, искусствоведы в штатском начали одну за другой вносить скульптуры Эрнста Неизвестного и ставить их прямо на скатерть с жирными пятнами от шашлыков. Иезуитское лицо Суслова выглядывало из-за скульптуры лагерного мальчика с мышкой, которую он бережно держал в ладонях как свою единственную предсмертную радость.

И начались оскорбления интеллигенции, права художника на самостоятельность мышления. Министр культуры Фурцева, сидевшая рядом с Неизвестным, во время особенно оскорбительных нападок на него успокоительно поглаживала его колено под скатертью – так, чтобы никто не видел.

Все начинавшие как реформаторы правители России лишались почвы под ногами, когда теряли взаимопонимание с либеральной интеллигенцией, поддерживавшей их реформы, и начинали опираться на правые силы, которые их затем предавали. Так было с Хрущевым, и так же будет со всеми правителями России, которые станут попирать нашу интеллигенцию – либо своим хамством, либо своим равнодушием, что по сути своей то же хамство.

Этот горький урок – самый главный урок фехтования с навозной кучей. Наши надежды на перестройку и нравственные победы в ней были несравнимо большими, чем надежды на оттепель и ее хрупкие, быстро растаявшие победы. Поэтому несравнимо большими будут и наши разочарования, и несравнимо большим будет наше поражение.