Волчий Сват

И тут он услышал то, что жаждал проведать: чем же, собственно, собирается заниматься Перфишка тут, в городе, и как можно, сообразно с возможностями, пристегнуть к его деятельности и свои неопределенные потуги.

– Во-первых, – сказал Перфишка, – я – женюсь. Мне, как сам понимаешь, нужна хавира. Без крыши над головой уважающий себя переселенец чувствует бродягой; во-вторых, если жена окажет сопротивление в моем содержании, пойду работать.

– В дворники ладься! – воскликнул Елизар. – Милое дело. Утром помелся-поскребся, и цельный день себе барин. Я, веришь, даже в кино на дневные сеансы ходить присучился. От нечего делать.

– О-т – подает! – голосом, каким подают команды, произнес Перфишка и объяснил почему: – Ты понимаешь, я движитель культуры. У меня в душе – «балалайка, гитара и бас». Ну и другие там инструменты. Я одного конферанса знаю столько, что тебе слушать не переслушать и еще твоим внукам останется, ежели твоя – из бечевки витая – по нечаянности зачнет от меня. Вот кто я, понял?

Мордяк-родич соображал туго. Но бузовая прыть в нем еще попрыгивала.

– Ну и читай себе, – сказал. – Дворничай и в свободное время шпарь. Это даже за сервис зачтется.

Перфишка потерял ухмыль, с которой собрался было ответить ему на это предложение.

– Да ты что? – вопросил. – Меня с собой равняешь?

– А чего же? – простовато сказал Елизар. – Ты – Мордяк, и я – Мордяк. Правда, ты малость подпорченный тем, что тебя с работы выперли; а мне вот к Новому году грамоту дали за подписью товарища Гениевского.

– Пощекочи мне левое яйцо: кто такой Гениевский?

– Владлен Борисыч, – за супруга ответила Серафима, примолкшая было, заметив, что Клюху заинтересовал разговор за столом. – Начальник коммунального хозяйства.

– Так! – уточнил Перфишка. – Каким будет второй пункт моего оскорбления?

– Чем ты еще подпорчен? – уточнил Елизар. – А тем, что от дома отлучен по причине беспробудной пьяни. Мать, небось, иконы на просушку вынесла после твоего мракобесия.

Перфишка, вскочив, угребся так, что следом за его задницей подпрыгнула и табуретка, на которой сидел.

– Ага! – с торжествующей издевкой произнес он. – Ты меня, значит, сраным голиком заметаешь в угол? Ничего себе родственничек! Спасибо, что приютил-приветил!

– Да бросьте вы! – встряла было Серафима.

– А ты, селедка, дерьмом фаршированная, молчи! – огрызнулся в ее сторону, словно отплюнулся, Перфишка и вновь оборотился к Елизару: – Запомни на всю жизнь, которую у тебя еще мухи и черви не доели: Перфил Макарыч не из тех, на ком можно отоспаться, чтобы тебе «Доброе утро» сказали! – И он торжественно-уничтожающе, словно вел конферанс, произнес: –Мусорных дел мастер!

Он сбился с фразы, потому, махнув рукой, сказал Кольке:

– Пошли отседа, Клюха! Тут – в лоб метят, а в зад попадают.

– Так я что, – потянулся к его грудк'aм Елизар, – педераст, да?

Серафима вспрыгнула на стол промеж них и стала выюливать всем, чем могла, и зачастушила:

Вы одно усвойте, братцы,Если милые бранятсяИли бьются-режутся:Этим они тешутся.

И точно. Пока Клюха, вскочив по зону своего поводырника, отыскивал шапку, родичи уже сидели в обнимку, и Перфишка складушно вел:

Мы с тобою – Мордачи,На нас письку не дрочи!Не допустим вероломства,Но оставим без потомства.

И коль оба глядели на Клюху, то тот понял, что следующим предметом их родственной ярости будет именно он, потому и спросил у спрыгнувшей со стола Серафимы:

– Где бы мне угнездиться? А то глаза слипаются.

2

Первый свой самостоятельный вылаз Клюха сделал в конце недели, которую они вместе с Мордачем провели в наскокных поездках то в одну, то в другую часть города. Перфишку, конечно, интересовали клубы. Вот по ним и шастали они в поисках работы. Но в одних местах все было занято, а в других довольно беспардонно говорили, что Мордач им физиономией не глянулся. И вот после очередной такой наездки Перфишка в одиночку запил.

Особых планов, (а они у него вообще еще не сложились), Клюха не имел. Просто решил прошвырнуться до центра города, заглянуть, чтобы не дрогнуть на улице, кое в какие магазины и до темноты, дабы не заблудиться, возвернуться домой.

В трамвае рядом с Клюхой оказался сосед, по возрасту такой же, как и он, парень, только на вид дюже шибанутый южной кровью. Так вот только что усевшись, тот стал тормошить белесую деваху с косой, уложенной вокруг головы, и в очках.

– Мой кореш, – кивнул он на Клюху и одновременно подмигнул ему, – коллекционирует блондинок.

– Чего же он их, – не оборачиваясь, поинтересовалась деваха, – засушивает или на иголки накалывает?

На этот ее ответ скабрезно оживился, взнуздав себя ухмылью, мелконький мужичок, что гнездился рядом с блондинкой.

– А тебе как лучше бы было, чтобы тебя засушили или прикололи? – спросил чернявец.

Она чуть пообернулась, и лучик серебряным паучком поплясал на вогнутости линзы ее очков.

– Чего же коллекционер-то сам молчит? – спросила она.

Клюха заерзал на сиденье.

– Он с утра не выстенился, – сказал парень. – И теперь пребывает в высшей степени несмелости.

– Хоть бы тебе немножко занял.

Это подала голос разлатая от зрелости баба, однако, с подпрыщенным, как у девки, носом.

Мужичок, что сидел рядом с девахой, давленно всхихикнул.

И – как-то совсем незаметно – разговор стал общим. Кто-то еще слово сказал, другой ему поперечил. А третьему – Бог велел быть самым знающим.

Клюха не привык к такому – трамвайному – общению, потому сидел и помалкивал.

Девка же, которую выронил из своего внимания его сосед, затеяв перепалку с кем-то, кто сидел сзади, неожиданно выцедила его в линзы своих очков и произнесла:

– Вон ты какой, коллекционер!

– Обыкновенный, – буркнул Клюха.

– Вот именно! А твой друг расщебетался, что я уж подумала – тут супермен какой-нибудь.

Клюху не обидела ее разочарованность, тем более что, означив себя в профиль, она продемонстрировала два не очень им обожаемых качества – вызывающую горбоносость и – на вид – полное отсутствие грудей. «Доска доской, хоть вой с тоской», – сказал бы о ней дед Протас, у кого, кстати, умыкивал Перфишка частушки в свой конферанс.