Волчий Сват

Ей же, ежели честно, хотелось показать широту своих знакомств, подчеркнуть этакую укротимость всех и каждого, и уже этим вызвать ревнивое уважение человека с более утонченной натурой.

Их опахнули саблевидные глаза. Которые, однако, не выразили ожидаемого недоумения. Памятник вскинул вверх руку, сделал щепоткой трехперстье, словно собирался или перекрестить Марину, или посыпать солью кипящее буйство ее волос, и откровенно, с полнейшим разором «р», закартавил:

О Марина, ты, Марина!Ты стройна, как балерина!Ты могуща, как богиня,Ты строга, как берегиня!Потому у ног твоихГолова моя и стих!

Он бросил к ее стопам лист, с которого читал, и действительно преклонил до самых колен свою выярченную восковой плешью голову.

– Юрий Адамыч! – взмолилась Марина. – Не ставьте меня в неловкое положение. Ведь я знаю, что недостойна таких восторгов.

– Вы посмотрите на нее! – воскликнул Памятник, призывая Клюху в свидетели. – Перед такой красотой меркнет любое мужское благоразумие. Ведь вы, молодой человек, тоже влюблены в нее, да?

Напорность его говора загоняла в угол, казалось, от нее нечем дышать, и единственное, чем мог ответить на его вопрос Клюха – это вымученно, даже, скорее, болезненно улыбнуться.

– Но не подумайте, что я вам соперник, – продолжил Юрий Адамыч, – такой кваземодистый старик! Я просто явный вздыхатель, и не больше того. А ей нужен такой молодец, как вы. Кстати, мой друг Миша Луканин, знаете такого поэта? Так вот он зовет меня «мастером начального периода».

Клюха особо не воспринимал его лепетню. Он действительно, с позиции постоянно бдеющей ревности, пытался приглядеться к нему: пожиловат, малость присутулен фигурой и пригорблен носом; а вот глаза разрезно-распахнутые, где по черни плывет загадочная жуковатость зрачка.

– Марина не говорила, – осведомился Памятник, – что в массах я – Чекомасов? – и протянул свою мятую безвольем руку.

Клюха же не кинул его фамилию на клавиши своей памяти, чтобы уяснить, слыхал ли он ее раньше или нет, а продолжал размышлять о его глазах. Наверно, они могли понравиться Марине. Особенно тот магнетизм, который тлел в глубине их, когда он дурашливо кривлялся, старательно выкартавливая каждое слово.

– А сейчас я вас угощу чаем, – пообещал Чекомасов и вдруг вопросил: – А может, что-нибудь погорячее?

– Да не беспокойтесь! – взмолилась Марина. – Вы лучше почитайте стихи.

– Нет! – возразительно – этак поперечно – рубанул он ладонью. – По глазам вижу, молодой человек не против моего предложения.

И тут же на столе появилась чекушка, на дне которой, не больше, как на полтора пальца, зыбилась жидкость.

– А можно и мне тоже отказаться? – тихо произнес Клюха. – Я чай больше люблю.

– О! – восторженно воскликнул Чекомасов. – Марина, запомни этот час. Смотри, как это звучит: «Я вам водки налью!». А он: «Я чай больше люблю!»

А Клюха все продолжал следить за Мариной. По всему было видно, что она тут не первый раз, потому как запросто отыскала чашки, по краю выгрязненные какой-то никотинной коричневостью. И вообще вела себя с той простотой, с которой ведет хозяйка в собственном доме.

– Так как вас зовут? – тем временем обратился к Клюхе Чекомасов.

– Николай, – полубуркнул тот. – А по фамилия Алифашкин.

– Какая роскошная фамилия! – задивился Юрий Адамыч. – Али… но не «баба», а «фашкин». Это что-то от «шашки», наверно. Вы, случаем, не казак?

Клюха угрюмо кивнул.

– Меня тоже в казаки приняли. А потом я хорошо знал вашего одного писателя – Петрова-Бирюка. И вот мы как-то с ним по области ездили, так он меня все время просил: «Ну скажи обо мне, что я выше Шолохова».

Он сделал летучий передых и продолжил:

– И Серафимовича я знал. Бывало, в Москве, сидит на скамеечке, подремывает. Проснется и спрашивает у прохожих: «Как называется эта улица?» Ему ответят: «Имени писателя Серафимовича». Он улыбнется и снова засыпает.

Клюху удивляла «ртутность» Чекомасова. Был он постоянно какой-то неуловимо движимый, словно кто-то дергал невидимые нити, которые вызывали немыслимый жест или, скажем, какой-то уж совсем клоунский поворот головы.

Когда Юрий Адамыч в очередной раз упорхнул в другую комнату, Клюха осторожно спросил Марину:

– А что такое «берегиня»?

Та невидяще глядела на него какое-то время, потом с сердцем вопросила:

– Неужели ты даже этого не знаешь?

И в это время «в падучей» забился звонок. Он, как слюну, разбрызгивал трель, и Чекомасов со словами: «Сейчас, сейчас!» кинулся открывать.

3

Того, кто пришел, Марина явно не знала, и у Клюхи отлегло от сердца: значит, тут не было ничего сговорного. Пришедший был значительно моложе Чекомасова, плечист, голубоглаз и шеяст.

– Ну я как всегда, – сказал, – то не вовремя, то некстати.

– Сей человек, – торжественно представил гостя Чекомасов, – поэт и прозаик (и я его больше люблю как романиста), Арсентий Гонопольский.

Гонопольский, однако, не подал никому руки, потому знакомство было несколько холодноватым.

– Это, – кивнул Чекомасов на Клюху, – Николай Алишашкин.

– Алифашкин, – поправил Колька.

Но Юрий Адамыч это его замечание оставил без внимания.

– А это… – начал было Чекомасов, но Гонопольский перебил его:

– Несравненная Марина, что стройней, чем балерина?

Клюха удивленно воззрился на Юрия Адамыча, словно он дал ему на сдачу фальшивую деньгу. Вскинула свою соболью бровку и Марина.

– Не считайте меня ясновидцем и пророком, – пояснил Гонопольский. – Вот я где, – и он протянул давешний листок, – прочел, кто такая Марина. Только непонятно, почему ты ее, Юра, сравнил с деревяшкой?

– С какой? – вырвалось у того.

– А с той, что «берегиней» зовется.

Марина, тлея щеками, на которых то и дело погуливали ямочки, улыбалась.

– Вот кто, – указал Чекомасов на Гонопольского, – от выпивки не откажется.

– Евстественно, – шаловато ответил он. – Живешь – выпить хочется, выпьешь – жить хочется. Цепная реакция.

Смотавшись на кухню, Чекомасов принес ту самую чекушку, от пития из которой отказались Марина с Клюхой.

– Ты лупу еще принеси! – попросил Гонопольский.