Волга-матушка река. Книга 1. Удар

— Очень уж настойчиво просила передать вам большое спасибо: «Скажите ему, пожалуйста, я на всю жизнь… на всю жизнь благодарна Акиму Петровичу. На всю жизнь». Повторила несколько раз. К чему бы это, Аким Петрович?!

— Ну… ну, мало ли что придет в голову молодой женщине.

— Всякое, конечно, может прийти в голову молодой женщине, — подчеркнул Пухов и с присущей ему откровенностью сказал: — А хорошая бы вы были пара.

— Не шутите. Зачем? — искренне ответил Аким Морев. — Ей под тридцать, мне под пятьдесят.

— Э! В таких случаях на года не глядят. Так собираемся завтра на обед у преда?

— Пожалуй. — А когда Пухов покинул кабинет, Аким Морев подумал: «Чего же это она? То и не смотрит, не заходит, а тут — на всю жизнь. Может, разыгрывает меня Александр Павлович?.. Я, возможно, к Опарину и не пойду».

На обед он, конечно, пошел.

Да это был и не обед, а скорее ужин с пельменями, на что оказалась мастерицей не только жена Опарина, но и он сам. Предоблисполкома даже разбушевался за столом, доказывая, что в пельмени мало положено чесноку, на что Пухов сказал ему:

— А что же ты, братец, сам мясо не приготовил?

Опарин, не поняв шутки, серьезно ответил:

— Некогда было: досматривал бюджет. Ну, людей посылаю в Москву на утверждение бюджета.

— Для всей области? — опять скрывая смех, спросил Пухов.

— Для всей. А как же? — И тут Опарин, догадавшись, сам засмеялся. — Да ну тебя! Я серьезно, а ты…

За столом Аким Морев оказался рядом с Еленой, понимая, что так подстроили жены Пухова и Опарина, которые усиленно ухаживали за Роговым, однако то и дело посматривали на Акима Морева и Елену Синицыну.

А потом… потом они очутились вдвоем вот здесь, на этой же скамеечке.

Поднималось солнце, а из Казахстана дул пронзительный, зябкий ветер и приятно холодил лицо.

Они сидели молча, временами украдкой посматривая друг на друга, словно боясь спугнуть что-то огромное и важное для них обоих.

И сейчас, в изобилии весеннего солнца, в степных просторах, расхлестнувшихся за Волгой, в самой могутной реке, он видел ее, Елену, столь же золотистую и обещающую, как и наступающая весна.

Глава девятая

1

Солнце припекало так, что, казалось, под его лучами все разворачивается и потрескивает. Разворачивались крылышки почек на деревьях, разворачивались скрученные осенними холодами, побуревшие за зиму листья, согнанные ветрами в ямочки, прибитые потоками к тем или иным выступам; гудрон на тротуарах потрескивал, потрескивали и железные крыши на зданиях, стекла же в окнах, казалось, пошевеливались: по ним бегали лиловатые блики, а временами вспыхивали яркие огни, словно изнутри зажигались прожектора. И Волга стала другой: она течет уже не плавно, а вся колеблется, вздувается, точно норовит приподняться и брызнуть отраженным изобилием солнца в высь синего безоблачного неба.

Весна врывалась бурно…

И Аким Морев по-хорошему затосковал.

«С того дня прошло уже больше двух месяцев, — думает он, сидя на скамейке в скверике. — Она временами мне звонит и говорит только о своих делах… и ни звука, ни намека о том утре. Ни звука! Видимо, то было мимолетное, случайно вспыхнувшее, а потом, когда вернулась в Разлом, увидела Любченко. Да неужели она свяжет свою судьбу с ним? Значит, бугорок оказался горой». Но, мысленно произнеся эти слова, он улыбнулся явному несоответствию. Вот почему вдруг налетевшая на него грусть так же внезапно рассеялась, и он снова почувствовал себя впервые влюбленным юношей, когда кажется, что, кроме нее — любимой девушки, — никого и ничего на свете нет. Поднявшись со скамейки, он еще раз посмотрел на брызжущую солнцем Волгу, на оживление у пристаней, на бегущие баркасики, грузовые пароходы, лениво отваливающую баржу-переправу, переполненную грузовиками, на заканчивающуюся постройку набережной и направился в обком партии, уже становясь совсем другим в своих чувствах и помыслах.

Он вовсе не сожалел о том, что приходится покидать эту скамейку, — наоборот, он шел быстро, одухотворенный только что виденным, как шел бы отсюда художник, которого эта бурная весна побудила к творчеству, и он, переполненный чувствами, думами, отправляется в свою мастерскую, чтобы там выполнить задуманное. Разница между Акимом Моревым и живописцем в данном случае заключалась только в особенностях их труда: художник спешил бы к своим краскам, к своему полотну, а Аким Морев спешил в обком партии, к своему столу, куда невидимо стягивалась вся деятельность области — сотен тысяч людей, начиная от рядового колхозника и кончая самым передовым ученым, новатором.

Выше Приволжска Волга перекрывалась плотиной, севернее, на границе области, заканчивалось строительство Волго-Донского канала, прокладывались отводные каналы из Цимлянского моря — эти комплексные строительства, разнообразные по своему характеру, — и деятельность сотен тысяч людей входила в деятельность самого Акима Морева. Строился город, а это делали разные организации и самыми быстрыми темпами, строились новые заводы-гиганты, выполняли и перевыполняли производственные программы автомобильный, металлургический — и деятельность рабочих, инженеров, передовиков-новаторов входила в деятельность Акима Морева. В области жило больше трех миллионов колхозников: трактористы, полеводы, животноводы, доярки, садоводы, огородники, — и разнообразнейшая деятельность их входила в деятельность Акима Морева. Учились школьники, студенты, работали преподаватели, — и их деятельность входила в деятельность Акима Морева. Деятельность всех людей, работающих в области в самых разнообразнейших направлениях, людей, разных и по своему характеру, по своим особенностям, — все невидимыми нитями стягивалось вот сюда, к столу первого секретаря обкома партии.

Со стороны казалось, что справиться с такой работой просто невозможно.

— Что только не входит в круг ваших обязанностей, — однажды, изумляясь, проговорил Иван Евдокимович, — и труд колхозников, агрономов и инженеров, и партийные кадры, и директора заводов, фабрик, и… да и не перечтешь! Вы представляете?

— А как же? — усмехаясь, ответил Аким Морев.

— Да ведь с ума сойдешь. Я бы сошел.

— А разве деятельность всех людей района не стягивается к секретарю райкома партии, а работа людей в том или ином учреждении, на фабрике, заводе или на строительстве не стягивается к секретарю парторганизации? А разве деятельность обкомов не стягивается к Центральному Комитету партии? — в свою очередь задал вопрос Аким Морев.

Но я не понимаю, как управляться со всем этим.

— Не просто. Очень сложно. Но помните, вы на Черных землях говорили о законах природы, независимых от воли и сознания людей, о законах науки… Так вот, и в нашем обществе есть обстоятельства, которые тоже существуют независимо от сознания людей, в частности от моего сознания, от моей воли, как секретаря обкома…

— Как? Опять не понимаю.

— Вы говорили: «Состряпать законы природы нельзя, их надо познать, разумно познать и владеть ими на пользу человеку». Так вот, и в нашем обществе есть обстоятельства, которые нам положено познать и направить на пользу человеку.

— Совершенно верно! — воскликнул академик. — Пятилетний план. Он руководит всеми, чья деятельность стягивается к вам. Совершенно верно. Но… но позвольте!.. Но ведь это не то, что законы природы. Законы природы существуют сами по себе, независимо от человека. Хлеб-то ведь никто не выдумал. Он создан на основании познания законов природы. Зерно-то существовало на земле еще раньше того, как появился человек. В Тибете растет пшеница, никем не сеянная, в диком состоянии. Человек, познав законы произрастания пшеницы, овладел ими и при помощи их вырастил лучшие сорта пшеницы, зная, что зерно — результат воздействия солнечной энергии. Устраните солнечную энергию, и все замрет, застынет навсегда. Человек, познав законы природы, добывает для себя материальные блага. Но он ничего не выдумывает, никаких законов не создает. А пятилетний план, он что же? Он же составляется человеком.