Волга-матушка река. Книга 1. Удар

— Я вам однажды говорил, что в Левобережье не надо было вводить подобную систему и что вы правильно делаете — восстанавливаете лиманное хозяйство.

— Значит, вы были убеждены в том, что в Левобережье внедрение подобной системы, кроме вреда, ничего не принесет? Так ведь вы мне говорили?

— Да, — еле слышно ответил Якутов.

— Ну вот, видите, товарищи, — обращаясь ко всем, продолжал Аким Морев, будто одобряя Якутова. — Откровенно говорит главный агроном. Откровенно. Откровенность перед лицом партии — одно из лучших моральных качеств коммуниста.

«Ага, ага!» — обрадовался Якутов словам секретаря обкома и, поднявшись, раскинул руки, трепеща ими, как трепещет, отряхиваясь, крыльями галчонок…

— Я, товарищи… всегда и во всем с открытой душой шел к партии. И здесь, в обкоме, я всегда был честен. Да, да. Я честный человек… и партия для меня — первая жизнь… вторая жизнь — моя, частная.

— Это хорошо — быть всюду и во всем честным, — снова тем же спокойным тоном произнес Аким Морев, но уже все члены бюро понимали, что сейчас он нанесет Якутову жесточайший удар. — Вы, значит, были уверены, что в Левобережье вводится нечто вредное для народа. И нигде не опротестовали? Ни в своей партийной организации, ни в обкоме? Чего молчите? Отвечайте! — вдруг повысив голос, проговорил он.

Якутов помедлил и, путаясь в словах, чуть ли не шепотом произнес:

— Я это… как бы вам сказать? Дайте собраться с силами. Да, это… как бы вам сказать. Я не имел права на такое.

— Любой член партии не имеет права нарушать дисциплину и не выполнять порученное ему задание, но он имеет полное право, если видит, что порученное ему задание вредит народу, опротестовать неверное решение перед своей партийной организацией, перед райкомом, горкомом, обкомом… вплоть до Центрального Комитета партии. Вы нигде не опротестовали неправильного решения. А говорите: «Честный, с открытой душой… Партия для меня — первая жизнь». Лжете!.. Я предлагаю, товарищи, — подумав, снова обратился к членам бюро Аким Морев, — я предлагаю Якутова за двоедушие, за вранье, за обывательщину из партии исключить. Такие люди, как Якутов, на словах принимают Советскую власть, коммунистическую мораль, а душой живут по ту сторону — в капиталистическом мире.

И Якутова единодушно исключили из партии.

Через несколько дней, когда Аким Морев направлялся к себе на квартиру, Якутов подстерег его на улице и, не подавая руки, а только приподняв потертую кепочку, дрожащим голосом произнес:

— Прошу простить, Аким Петрович. Но если бы не крайняя нужда, не побеспокоил бы вас.

«Видимо, тяжко переносит исключение из партии», — мелькнуло у Акима Морева, и он, потеплев, сказал:

— Пожалуйста. Говорите. Что у вас?

— Я уже стар, как видите: мне шестьдесят третий. И вот на закате дней моих… — Якутов захлебнулся: слезы душили его.

— Да. Я понимаю, — участливо заговорил Аким Морев. — До заката, конечно, еще далеко… но я понимаю — выбыть из партии в такие годы… не легко.

Якутов почти весь квартал шел молча и только на углу снова произнес:

— Переезжать мне в другую область трудно — в мои годы…

— А разве вас кто принуждает?

Не ответив на этот вопрос, Якутов продолжал:

— Я женат. Вы видели, какая у меня жена… это ведь нежный хрусталик.

— Ну?

— А меня вышвырнут с квартиры.

«Мерзавец! Вот что его тревожит, а не исключение из партии», — пронеслось в уме Акима Морева, и он, отвернувшись от Якутова, грубо сказал:

— Чушь! Никто вас не вышвыривает, и никто на это не имеет права… Наслаждайтесь вдоволь со своим хрусталиком, а меня больше не тревожьте. Прощайте! — и быстро зашагал прочь.

И вот теперь, стоя у карты области, ярко представляя себе не простые географические линии, пятна на бумаге, а равнины Черных земель, Сарпинской степи, Левобережья, Аким Морев думал:

«Победа коммунизма в кашей стране — большой праздник, но люди и в будни живут», — эти слова Муратова всегда в такие минуты приходили ему на ум. — Совсем недавно все на бюро согласились ввести в Левобережье лиманную систему… Это наши заботы о буднях. Пока придет Большая вода, пока придет электричество, надо делать то, что требует жизнь: выше Сарпинских степей, в Правобережье, распространить опыт Нижнедонского района — травопольную систему земледелия, заняться повышением урожайности пока без Большой воды, улучшением животноводства — пока без Большой воды… Иначе… иначе наши колхозники с земли уйдут, уйдут туда, где их материальные и духовные потребности будут удовлетворены. Уйдут! Никакими силами не удержишь, — проговорил Аким Морев, как бы с кем-то споря. — Только ханжа, только чужак может рассуждать так: «Наши колхозники — народ сознательный: продержатся». А как продержаться, коль год, два, три в иных колхозах ничего на трудодень не получают? Окажись на их месте наш Сухожилин или тот же редактор Рыжов — первые бы сбежали… Понастроили столько лесных машинно-тракторных станций, обнесли их высокими тесовыми заборами, понапичкали агрономами, лесоводами, техникой, распахали огромные площади земли… и вместо леса преподнесли народу трын-траву. А ведь если бы эту же технику, этих же людей перебросить на создание таких водоемов, как Аршань-зельмень в Разломовском районе?.. Сколько уже было бы воды в Сарпинских степях и на Черных землях!»

Размышления Акима Морева прервал Петин. Войдя в кабинет, он доложил:

— Астафьев. Хочет перед заседанием бюро поговорить с вами.

— Конечно, просите, — быстро ответил Аким Морев и только теперь увидел, как толстое настольное стекло, бумаги, разложенные стопочками, чернильный прибор — все залито солнцем. Первый секретарь обкома повернулся к окну, откуда не светилась, а бесцеремонно, как карапуз в коляску, лезла в кабинет солнечная весна.

— Ух ты! Какая ты! — произнес он, и снова перед ним мелькнула Елена Синицына. «Приехала бы ты!» — мысленно позвал он ее, и сияющая радость засветилась в его глазах. — Весна-то какая, товарищ Астафьев! Здравствуйте, — проговорил Аким Морев, идя навстречу секретарю Нижнедонского райкома.

— Да-а, — неопределенно, но во всяком случае не с восхищением ответил тот, садясь в глубокое кресло, откуда выглянуло его, еще в следах летнего загара, лицо с острым носом и покатым лбом, обрамленным на диво густыми волосами. — Плохая весна, Аким Петрович. Прямо скажу: дрянь весна, — подчеркнул он.

— Что так? — хотя будто и встревоженно, однако не отрывая радостного взгляда от окна, снова переживая то, что захватило его там, на скамейке бульвара, слыша звуки чудесной мелодии, видя в солнечном изобилии Елену Синицыну, спросил Аким Морев.

— С осени земля до снегов замерзла, стала жесткой, как кость. Потом выпал снежок. Весна, как видите, бурная: сгонит снег за три-четыре дня, и влага не успеет проникнуть в почву — земля еще не растаяла. Все скатится в овраги, речушки, низины, затем оттает земля, солнце высушит ее, и тогда подземная влага не соединится с надземной. Земля не отрыгнется, как говорят колхозники. А это для зерновых — убийство.

— Фу-у-у, — выдохнул Аким Морев и почувствовал, как у него сжалось сердце: с осени в землю брошены миллионы пудов семян, зерно даже не проклюнулось; ныне на яровой посев надо вывозить миллионы пудов семян. — Да-а… Если это так… то да-а… — И он невольно рванул гардину, прикрывая окно, гася солнце на столе, но тут же, как бы оправдываясь, добавил: — Смотреть трудно — глаза режет. — Сердце у него ныло, в уме проносилось одно и то же: «Неужели снова неурожай?» И к Астафьеву: — А что же делать?

— Если не будет дождей?

— Да.

— Если бы мы были уверены, что дождей не будет, тогда и сеять не надо: посев при такой весне и таком положении, да еще без дождей, равносилен тому, как если бы семена ссыпать в Волгу.

— Вы знаете, что это невозможно — не сеять, — возразил Аким Морев.

— Тогда что ж… Тогда гадайте — орел или решка.

— Вы что-то сегодня злой, Иван Яковлевич.

— Злой. Очень. Кипит все во мне.

— Что? В районе плохо… с севом?

— Нет. Хорошо. В общем, у нас в районе хорошо. Даже такая весна нам не страшна. Относительно не страшна: мы за эти годы бесструктурную почву превратили в структурную, то есть в такую, которая скупо отдает влагу воздуху. У нас всюду лесные полосы, водоемы, все это способствовало задержанию снега, способствует медленному таянию, да и озимые у нас ушли под зиму в прекрасном состоянии. Средний урожай обеспечен. А у соседей даже зерно не проклюнулось: в орлянку играют.