Волга рождается в Европе

Во время нашей беседы возвращается мотоциклист-связной. – Ну, мы отправляемся, – говорит фельдфебель. Пленный встает, проводит ладонью по наголо выбритой голове, с большим интересом рассматривает танки, грузовики. Нет, вот теперь я понимаю его. Все другое его больше не касается, его интересует только машина. Он внимательно рассматривает гусеницы, открытые люки башни, зенитные пулеметы, которые смонтированы на грузовиках, противотанковые пушки за машинами. Он уже больше не офицер, он – рабочий. Машины... ничто другое не интересует его. – Мы едем, – говорит унтер-офицер. Я спрашиваю его, что они будут делать с пленным. – Передадим его первому часовому полевой жандармерии, которого встретим, – отвечает он. – До свидания, – говорю я пленному. Он отвечает: – До свидания, потом он протягивает руку, мы жмем друг другу руки, он влезает на один из грузовиков, колонна приходит в движение, достигает дороги, удаляется с грохотом, исчезает.

Лошади румынского эскадрона ржут, нетерпеливо бьют копытами, разбрасывая ярко-зеленую траву. По команде офицеров солдаты садятся в седло. Эскадрон удаляется. «La revedere», кричу я. «La revedere», отвечают мне солдаты. Недалеко за горизонтом кричат орудия, кричат глубоким голосом.

4. Через Прут

Шанте-Бани в Бессарабии, 2 июля 1941

Погода была неустойчивая, вчера дул сильный холодный ветер, он шипел и резко свистел над широкими камышовыми зарослями, по которым бродили стада коров и лошадей в поисках корма. Мы были в пути пять с половиной часов и приблизительно в десять часов оказались поблизости от Штефанешти (от Ясс до Штефанешти, примерно восемьдесят километров, дорога вьется вдоль правого берега Прута, на склоне широкой болотистой долины, которая до самого недавнего времени обозначала границу между Румынией и Россией); мы уже видели перед собой в туманном утре, всюду рассеченном широкими полосами солнечных лучей, железные крыши большого местечка, почти маленького городка, когда шум моторов и треск зенитной пушки, который ни с чем нельзя спутать, заставил нас остановиться и спрятать машины в укрытие под кронами деревьев. Спустя несколько мгновений первые советские бомбы взорвались между домами Штефанешти. Это был длительный, мощный налет, который закончился только тогда, когда на сером небе появились машины эскадрильи «Мессершмиттов». Воздушный бой происходил невидимо для нас, над слоем облаков и удалился, к небу над Бессарабией. Мы смогли снова продолжить движение и въехали в Штефанешти. От этого красивого городка на Пруте теперь, после беспрерывных советских воздушных налетов, остаются только дымящиеся груды развалин. Много домов горело, на опустошенных улицах мы встречали группы немецких солдат с носилками, которые были покрыты брезентами; на маленькой площади за церковью стояли два немецких грузовых поезда, которые получили прямое попадание и были теперь только лишь скоплением изуродованных масс железа. Одна тяжелая бомба упала прямо перед входом в сад возле церкви, в нескольких шагах от маленького кладбища, на котором покоятся немецкие солдаты, жертвы бомбардировок последних дней. В центре перекрестка стоял полевой жандарм, спокойный, серьезный и неподвижный, с запачканным кровью лицом: он не двинулся с места.

– Как проехать к мосту? – спросили мы его. Он поднял красно-белый сигнальный жезл и указал в направлении моста. При полуповороте, который он сделал при этом, он заметил пять или шесть мальчишек, старшему из которых могло быть лет десять, которые испуганно теснились перед дверью в кафе на углу улицы. На косо свисающей через дверь вывеске я механически прочел «Cafe Central de Jancu Liebermann». Внутри оно, похоже, было разрушено, потому что к двери пробивался легкий дым. – Уходите, уходите, дети, – прокричал полевой жандарм жестким и все же добродушным голосом. Он улыбнулся и вытер тыльной стороной ладони свое забрызганное кровью лицо. При звуке этого голоса дети беззвучно убежали, они спрятались за обломками соседнего дома. Полевой жандарм рассказал нам со смехом, что дети весь день стоят там и смотрят на него, как он поднимает руку, указывает сигнальным жезлом направление и поворачивается, чтобы освободить дорогу. – Они не убегают даже если бомбы падают, – добавил он, – они больше боятся меня, чем русских бомб; но как только я поворачиваюсь спиной... Действительно, они стояли там и осторожно выглядывали из-за угла растрескавшейся стены. – Ничего не поделаешь, – заметил полевой жандарм, смеясь.

В Штефанешти было два моста через Прут, мосты, которые были сколочены из тяжелых деревянных балок; в начале войны русским удалось их взорвать. Казалось, будто разрушение обоих мостов сделало бы для немцев переход реки невозможным. Потому что на этом участке фронта немецкие войска в первые дни войны не сдвинулись с места. С румынского берега не было никакого обстрела из пушек и винтовок по советскому берегу. Настоящая идиллия. Война здесь происходила в воздухе, между советскими самолетами, бомбившими Штефанешти, и немецкими эскадрильями истребителей, которые поддерживались зенитной артиллерией. Все же, позавчера немецкие саперы весьма неожиданно, не обращая внимания на русский обстрел, начали сооружать понтонный мост, и через три часа после начала боя немецкие танки уже оказались на советской стороне реки.

По этому понтонному мосту мы ехали сегодня утром, Организация Тодта уже строит рядом с ним второй мост. Хотя работе мешают продолжающиеся авианалеты, она идет быстро и упорядоченно, как будто русские войска стоят на удалении ста километров, но на самом деле до них едва ли двадцать километров, так как они находятся там за горной грядой.

Мы проезжаем под грубо сколоченной триумфальной аркой, на вершине которой установлены серп и молот; такие арки русские сооружают в каждом пограничном пункте. Ни один из деревенских домов деревни напротив Штефанешти не разрушен. Немцы берегли дома этих бедных румынских крестьян Бессарабии; они форсировали реку без единого пушечного выстрела, с холодной вызывающей смелостью. Дюжина белых крестов из акации стоят около сохраненной деревни, вдоль обочины. Я останавливаюсь, чтобы разобрать имена погибших; лишь молодые люди, от 20 до 25 лет. Немецкие солдаты вылезают из своих машин, срывают полевые цветы и кладут их на могилах своих товарищей.

Я осматриваюсь. Дома деревни чисты, с побеленными известью стенами и соломенными крышами. Оконные рамы демонстрируют прекрасную изящную резьбу на вручную обработанном дереве. Женщины и дети стоят за забором маленьких садов, которые окружают каждый дом, и смотрят, как проезжает автомобильная колонна. Старики сидят на порогах дверей, неподвижно, слегка склонив лица к груди. Совсем нет молодых людей, нет и мужчин от тридцати до сорока. Много детей, много девочек, все очень юные и не без грации в их пестрой одежде, с белыми или красными косынками. Все показывают смеющиеся глаза, но лица их бледны и несут выражение почти оцепеневшей скорби. Это бледность не голода, а бледность того ощущения, которое я не смог бы выразить словами. Это моральное сплетение, о котором я, вероятно, скажу еще позже, если мне удастся понять тайну этих смеющихся глаз на бледных печальных лицах. Можно удивляться, когда видишь скот на пастбищах, золотистые еще не сжатые поля, которые колышутся на ветру, кур, которые копаются между гусеницами танков, на покрытой пылью дороге. Мы только что оставили за собой румынский берег с его грязью; здесь мы не находим ничего, кроме пыли. Это, пожалуй, связано с тем, что румынский берег лежит низко и поэтому болотистый, в противоположность советскому берегу, который медленно поднимается широкими складками холмов, мощными полукругами покрытой лесом и полями, подобной амфитеатру холмистой местности.

Почти сразу за деревней стоит немецкая моторизированная колонна, с которой мы должны дальше продвигаться в направлении переднего края.

К полудню колонна приступает к маршу. Высокое облако пыли поднимается, затемняет зелень складок местности, выглядит как дым большого пожара. Авангардные колонны только на несколько часов опережают нас, признаки битвы вокруг нас, можно сказать, еще горячие. Это знаки быстрых и мощных столкновений, но еще вовсе не следы настоящей борьбы. Немецкое наступление продвигается очень медленно в этой части, однако беспрерывно; в длительном чередовании тактических маневров и ударов гибкость русской обороны, которая при поддержке танков осуществляет частые контратаки против авангардов и флангов продвигающих немецких колонн, утратила свою эффективность.

Эти русские контрудары наносятся только слабо, скорее чтобы замедлить немецкое продвижение, чем задержать его. Впрочем, кажется, что с сегодняшнего утра советские войска реагируют с большей силой, в холмогорье на востоке и на севере от Зэиканы, примерно в десяти километрах отсюда. Грохот артиллерийского огня, к которой присоединяется сухой треск зенитных пушек, становится с каждым часом все более угрожающим.

Мы продвигаемся вперед очень медленно, частично из-за плотного движения, частично из-за того, что приходится убирать заграждения, устроенные русскими во время своего отхода. Постоянно дорога прерывается воронками от мин. Повсюду на полях лежат обломки обгоревших автомобилей, разбитые и помятые мотоциклы, каски. Чем больше мы приближаемся к высотам над Штефанешти, тем чаще местность напоминает нам о все более глубоких следах боев. Каждый метр разорван воронками от снарядов. Потом мы видим на повороте прямо у обочины лежащий на боку советский танк, обе длинных орудийных ствола которого направлены вниз в долину. Здесь яростный и ожесточенный бой длился долго. Этот русский танк был всего один, его поддерживали слабые туркестанские стрелковые подразделения, окопавшиеся тут и там в нивах и лесах. Казалось, будто воздух еще наполнен треском взрывов, который висит над нами с той долгой вибрацией, как он следует за хриплым шипением артиллерии. Облака маленьких серых птиц летают низко над пшеничными полями, с шумом, который походит на щебетание пулеметного огня.

Во время короткой остановки, к которой нас вынуждает одно из многочисленных препятствий на дороге, мы спрыгиваем, чтобы рассмотреть поле боя. В советском танке глубокая пробоина с борта, разорванные стальные внутренности вывалились наружу. Насколько нам видно, в нем нельзя обнаружить ни одного погибшего русского. Большевистские войска, если возможно, забирают с собой своих павших. Они всегда забирают у них документы, которые те носят при себе, и эмблемы подразделений, к которым те принадлежали. Группа немецких солдат задерживается у танка, чтобы рассмотреть его получше. Кажется, что присутствуешь на выездном заседании суда, в момент экспертизы. Немецких солдат интересует, прежде всего, качество вооружения противника и способ, как это вооружение применяется на местности: одним словом, русская техника с промышленной и тактической точки зрения. Они исследуют выкопанные русскими маленькие окопы, гильзы, брошенные винтовки, воронки от снарядов вокруг танка, они проверяют сталь, из которой он изготовлен, устройство обоих орудий, и качают головой: «Да, да, но...» Тайна немецких успехов объясняется в значительной степени этим всегда повторяющимся «но».

Наша колонна снова приступает к маршу, проезжает мимо длинных колонн пехоты, артиллерийских подразделений, румынской кавалерии. Грохот моторов разрывает красное облако пыли, которое висит над холмами. Холодная как лезвие вспышка солнечных лучей разрезает плотную дымку, отражается от стали танков, от крупов взмыленных лошадей. Ледяные порывы ветра бросают хлещущие комки земли через плотную пыль. Рот заполняется песком, глаза горят, веки кровоточат. На дворе июль, но холод силен. Сколько часов мы уже в пути? Сколько километров мы прошли? Солнце уже клонится к закату, влажность начинающегося вечера делает облако пыли тяжелее, отражается на стали танков. Орудия колотят на горизонте как огромная балка. Грохот приближается и удаляется в чередовании звучного и приглушенного эха.

Затем связной-мотоциклист колонны передает приказ остановиться и устроить лагерь на поле возле дороги, под защитой лесополосы. Скоро колонна находит предписанную для ночного отдыха позицию. Жужжание моторов опускается с неба над уже влажными тенистыми долинами и склонами. – Там идет бой, – объясняет мне старший лейтенант Лаузер, молодой житель Лейпцига с атлетическими плечами и молодыми глазами за толстыми стеклами очков для близоруких (он доцент в университете, если я не ошибаюсь), и указывает мне на одну близкую точку на горизонте, где облако пыли стоит выше и плотнее, как дым от пожара. Зеленый вечер легко ложится на деревья и нивы. По дороге проезжают несколько санитарных транспортов с ранеными. Насколько отличаются раненые этой войны от войны, что была двадцать пять лет назад! Я уже говорил это в другом месте: они больше похожи на рабочих, которые пострадали от аварии на своем заводе, чем на солдат, раненых в бою. Они молча курят, с бледными лицами. Автобус бухарестского городского транспорта, конфискованный для санитарно-медицинской службы, делает короткую остановку возле нашей колонны. Он занят легкоранеными, у многих перевязаны головы. У одного немецкого танкиста обе руки забинтованы до плеч. Его товарищ засовывает ему между губами зажженную сигарету. Танкист, с низко натянутым на лоб черным беретом, курит молча, глядя по сторонам. Как будто, он вообще не страдает от боли. Возможно, боль ничего не может причинить этим внутренне отвлекшимся от мучения их ран мыслям, этим как бы отсутствующим, таинственно погрузившимся в себя людям. Бледные лица исчезают в зеленом вечере.