Волга рождается в Европе

Колонна снова приступает к движению, вскоре после этого мы проходим мимо расстрелянного русского танка. Несколько мертвых советских солдат лежат вокруг него среди колосьев. Двое лежат на спине с расставленными врозь ногами; другие съежившись на боку. Им примерно по двадцать лет. Почти все монголы. Только двое, по-видимому, русские. Санитар переходит из колонны к погибшим, ощупывает их, исследует одного за другим. Колонна остановилась, солдаты нагибаются из своих машин, рассматривая мертвецов. – Тут уже ничего не поделаешь, – говорит санитар. Форма некоторых из погибших сшита из темно-серого сукна, с синим или красноватым оттенками, у других защитного цвета. Все в сапогах. На головах у них шапки, а не каски. У двух из них, один из них монгол, на голове есть что-то вроде кожаного шлема, похожего на шлем летчика. Наверное, они принадлежали к экипажу танка. Странно, мертвецы этой войны. Они лежат на пшеничной ниве как случайное явление. Так абсолютно непричастно, также на этом огромном, слегка опирающемся на гребень высоты небе. Дыхание хлебного поля распределяется в воздухе с зелеными и желтыми тонами. Ветер как волна проносится над полями, волна колосьев наталкивается на горизонт, слышится это длинный, таинственный шум готового к жатве урожая. Мертвецы – как будто выброшенные штормом на берег жертвы кораблекрушения. Прибитые к берегу мягкой волной хлебной нивы.

Солнце ясно стоит в холодном воздухе утра. Из деревни Братушени недалеко за нами слышны хриплые голоса петухов, рев коров. Крестьяне группами появляются у заборов вокруг их домов, другие выползают из огромных куч соломы. Женщины и дети заползали на ночь в солому, чтобы спать. Странная война. Серая сталь бронированных колонн задевает деревни, задевает мягкие волны нив, задевает дряхлые дома из соломы и глины: она задевает их, не касаясь их. Это кажется чудом, и все же это только результат доведенной до совершенства техники, научного метода ведения войны.

Танковая колонна – настоящий точный инструмент. Кажется, будто только машины уязвимы, будто эта необычная война должна уважать человеческую жизнь. Это причина, по которой мертвые на этих полях сражения выглядят такими случайными, вне логичных последствий этой войны. В них есть что-то противоречивое, они будят даже в солдатах чувство неожиданности, непонимания. Они – реальность вне всякого правила, вне всякого закона, неожиданный результат неудачного эксперимента, ошибки в этом военном механизме. То, что придает вид реальности этим мертвецам, что снова приобщает их к логике природы, это факт нерационального, абсурдности ее смерти.

Только что во время этого короткого боя у меня на некоторое время возникло впечатление, что машины действовали как живые тела, почти как существа с собственной волей, с собственным интеллектом. И те люди, которые бежали по ниве и стреляли по жесткой стальной броне танков, казались мне не принадлежащими к этому процессу, к этому страшному столкновению машин. Я подхожу к мертвецам, я рассматриваю их одного за другим. Почти все они монголы. Они уже не сражаются, как раньше, только с винтовкой или с длинной пикой, сидя на крупах своих худых степных лошадей, а воюют машинами, впрыскивая масло в коробку передач, внимательно прислушиваясь к ритму двигателей. Они борются, склоняясь уже не к гриве лошади, а к панели приборов с множеством инструментов. «Стахановцы» армии Сталина, «ударники», настоящие продукты «пятилеток», пятилетних планов, результаты знаменитой ленинской формулы (советы + электрификация = большевизм), доказывают, что они способны выдержать страшное кровавое противостояние с рабочими-солдатами немецкой армии. Моторизация армий пользуется не только «специальным образованием» фабричных коллективов, но и технической тренировкой масс как последствием индустриализации сельского хозяйства. Именно здесь кроется значение этой войны, смысл этой конфронтации Германии и России. Это конфронтация не только людей, но и машин, техники, методов индустриализации. Не инженеров Геринга и Стаханова, а организационной работы национал-социалистов и советских пятилеток. Конфронтация двух народов, которые с помощью индустриализации или скорее «моторизации сельского хозяйства» приобрели для себя не только технику, но и «мораль» рабочего, которая необходима, чтобы суметь сражаться на этой войне. То, что противостоит друг другу в этом русском походе, как на немецкой, так и на советской стороне, это две армии, нерв которых преимущественно состоит из специализированных рабочих и «индустриализируемых» крестьян. По той манере, как воюет русский солдат, становится ясно, что «мужик» 1941 года борется также как современный рабочий, больше не как просто «мужик». Это первый раз в военной истории, когда друг другу противостоят две армии, в которых военный дух объединяется с рабочим духом, с «рабочей моралью», и в которых военная дисциплина сливается, сплавляется с технической дисциплиной труда, коллектива квалифицированных рабочих. Также с социальной точки зрения это обстоятельство, без сомнения, весьма интересно. Я думаю об ошибке всех тех, которые в момент начала похода в Россию надеялись, что при первом столкновении в Москве произойдет революция. Они ожидали, другими словами, что крушение системы будет предшествовать крушению армии. И они тем самым доказали, что они не поняли дух советского общества. Больше, чем колхозы, большие сельскохозяйственные коллективные предприятия, больше, чем мощные заводы, которые создали русские, больше, чем их тяжелая промышленность, самое важное промышленное творение коммунизма – это армия.

Все в ней, от оружия до духа этой армии, – результат двадцати лет промышленной организации, технического воспитания квалифицированных коллективов. Настоящий организм советского общества – армия. Не по устаревшему милитаристскому понятию; а потому, что по армии можно понять уровень развития и промышленного прогресса, который был достигнут коммунистическим обществом. (Так же, как и на другой стороне немецкая армия является мерилом и суммой технического промышленного прогресса в современной Германии). Сами русские тоже всегда считали так. Вполне справедливо, что это подтверждает непредвзятый, объективный свидетель, свидетель характера того, как реагирует и сопротивляется коммунистическая армия при столкновении с немецкой армией, свидетель того поведения, как сражаются индустриализируемые крестьяне, специализированные рабочие, большая масса стахановцев советской революции.

Среди этих мертвецов, говорил я, лежат двое русских. Больших, сильных, с длинными руками. Их светлые, ясные глаза широко раскрыты. Это два специалиста, два рабочих-стахановца. Несколько немецких солдат молча рассматривают их. Один из них осматривается в поисках цветов; в ниве есть только несколько красных цветов, что-то вроде мака. Солдат медлит перед этими цветами; потом он вырывает пучок колосьев и прикрывает им лица обоих погибших. Другие солдаты смотрят молчаливо, они грызут кусок хлеба.

(Хорошенько рассмотрите их, этих мертвецов, этих мертвых татар, этих мертвых русских. Это новые трупы, совершенно «новые». Только что поставленные большой фабрикой пятилетки. Посмотрите на их глаза, какие они светлые и ясные. Узкий лоб, рот с сильными губами. Крестьяне? Рабочие? Это трудящиеся, специалисты, ударники. Из какого-то из тысяч и тысяч колхозов, из какого-то из тысяч и тысяч заводов Советского Союза. Посмотрите внимательно на их лоб: узкий, жестко решительный. Все они такие. Серийно произведенные. Они все похожи друг на друга. Это новая раса, жесткая раса. Трупы рабочих, которые пострадали в результате несчастного случая на своем рабочем месте). Подвижная звуковещательная станция снова начинает хрипеть: «Я люблю тебя так сильно...» Солдаты смеются. Они сидят на крыльях грузовиков, на спине танков, их ноги свисают вниз в люки. Они едят. В этих колоннах нет определенного часа для трапез. Тут едят, когда есть время. У каждого солдата есть при себе солдатский хлеб, свой джем, свой термос с чаем. Время от времени, даже во время боя, солдат достает из своего вещмешка ломоть хлеба, намазывает его джемом, подносит ко рту одной рукой, пока другая держит штурвал или сжимает приклад пулемета. Офицеры едят с солдатами, как солдаты. «Я люблю тебя так сильно...», каркает подвижная звуковещательная станция.

Воздух мягок. Хлебные колосья колышутся на ветру. Соевые поля шумят как шелестящий шелк; леса подсолнухов медленно поворачиваются на своих высоких стеблях вслед за солнцем, медленно открывают свой большой желтый глаз. Величественные белые облака перекатываются по небу. Русские солдаты спят, вытянувшись в бороздах, с лицами, накрытыми колосьями хлеба.

На холме напротив вздымаются высокие фонтаны земли под русскими снарядами. Один из отставших от своих русских, скрывшись в ниве, делает несколько скудных выстрелов из винтовки. Пули с тихим визжанием хлещут над нашими головами. Солдаты смеются, едят и смеются. Двигатели грохочут. Лица солдат, их руки, выглядят более красными, полными жизни, более нежными в контрасте со всей этой бронированной сталью.

7. Красная ферма

Скуратово, 8 июля

Мы останемся на целый день в этой усадьбе. Наконец, несколько часов отдыха. Мы находимся примерно в десяти километрах к северо-востоку от Братушени, между деревнями Кетрушика Нова и Кетрушика Стара. Место, где находится усадьба, называется Скуратово, вероятно, усадьба как раз и дала имя этому месту. Издали Скуратово представляется взгляду как роща или, пожалуй, лучше как парк виллы под Венецией. Только парк окружен не стеной, как в Венеции, а забором из штакетника. Дома, конюшни, другие здания имения не видны издалека, настолько они низкие, согнувшиеся под тяжелым зеленым грузом листвы деревьев. Все же, если приблизиться (это было сегодня в половине четвертого утра, когда наша колонна, оставив слева Кетрушику Нову, достигла окрестностей Скуратово), постепенно между деревьями замечаешь, как появляются крыши, светятся стены домов, конюшен, сараев. Вокруг бесконечно простирается земля, волнистая как море хлеба: чудесный, исключительно женственный ландшафт в гармоничности своих форм, из-за плодородия своего лона, из-за материнского, того готового к материнству, что содержат в себе нивы, когда предстоит жатва. Мы въехали на двор. Никого. Хозяйство казалось покинутым. Пестрая семья уток, кур, кошек исчезла при нашем появлении. Собака с тремя маленькими щенками, которых она как раз кормила грудью, смотрела на нас, не двигаясь. Она лежала на небольшой кучке соломы у стены конюшни; поднимающееся солнце постепенно распространялось на стене как масляное пятно. Но воздух был холоден. Теперь ветер, утихомирившийся в середине ночи, медленно просыпался с длительной дрожью. Пока мы шли через двор, пожилой мужчина появился в дверях конюшни. И за углом сенника обнаружились женщины и дети, и, наконец, мужчина примерно сорока лет, который вел на поводе впряженную в телегу лошадь. Они, как было заметно, были смертельно усталыми, они, кажется, возвращались домой после долгой и тяжелой работы. Лица бледные от переутомления, покрытые засохшей глиной, в волосах солома. Я подумал, что они, конечно, убежали в поля, два или три дня прятались в страхе среди колосьев, когда фронт продвигался от Шофрынкан к Братушени, а оттуда к Скуратово. Теперь они вернулись и нашли свое имущество целым, дома, конюшни, сараи для запасов нетронутыми.

Меня удивляло, даже почти обижало их равнодушие. Они вовсе не казались ошеломленными, они даже, кажется, не радовались. Они также не говорили нам «Доброе утро». Старик снял свою высокую шапку из овечьей шерсти, другие смотрели на нас; потом все отвернулись, дети убежали через двор, девушки исчезали за зданием, мужчина выпряг лошадь и пошел к конюшне. Старик приблизился ко мне, перекрестился, сказал мне по-русски «доброе утро» и сразу потом добавил еще по-румынски «sanatate».

Это советская ферма, подумал я. Только несколько часов назад большевики покинули это место, всего несколько часов эта область уже не подчиняется советским законам; всего несколько часов. Эти деревни, эта усадьба больше не принадлежат к экономической, политической и социальной системе Советского Союза. Структура, организация коммунистического господства еще исправна; еще не было времени, чтобы искоренить советский след, стереть линии коммунистической архитектуры. Эта ферма представляется мне в этот момент, на немного мгновений, думал я, так, как на немного мгновений тела Атридов представились глазам Генриха Шлимана, когда он вошел в царские могилы в Микенах, прежде чем они рассыпались в пыль. Я хочу хорошо рассмотреть их, как только возможно подробно. Потому что эта усадьба – это ячейка экономического и общественного советского организма, нетронутый, совершенный микрокосм коммунистического общества, сельского хозяйства Советского Союза. Неожиданная удача досталась мне, можно сказать, испытать передачу этой ячейки от социального, политического и экономического советского механизма к другому; наблюдать эту метаморфозу в ее критическом мгновении. Это было неповторимое мгновение, которое я переживал теперь: исторически неповторимый опыт. Из коммунистического общества я мог воспринимать в этой «ячейке» только сумму подробностей. Но как раз из подробностей (о которых я хотел бы сообщать объективно, без полемического намерения; полемическая позиция была бы здесь абсолютно неуместной), как раз из наблюдаемых вблизи деталей, даже из самых незначительных, можно извлечь смысл такой метаморфозы, гораздо лучше, чем из далекой и широкой перспективы.

В то время как колонна устраивает позицию для отдыха (даже позиция для отдыха является боевым порядком), и солдаты маскируют свои серо-стальные машины вязанками колосьев пшеницы и ржи, связками подсолнухов и стеблей сои, и устраивают тут и там в полях маленькие противотанковые пушки и зенитные пулеметы (машины штаба устраивают себе стоянку на большом дворе за главным корпусом под защитой нескольких рядов деревьев), я совершаю прогулку по усадьбе и наблюдаю за тем, что происходит вокруг меня.