Волки и медведи

– Небось личный обыск проводили.

– Или на тропу войны вышел. Как индеец.

– Индейцы себя разве исподним связывают?

– Ах, – сказал Вилли, – люблю модные извращения. И так редко, гм, утоляю. Попробуй нашего свяжи – слушать замучаешься.

– А он вообще-то живой?

– Формально да, – сказал я.

– Ну теперь и Разноглазый начал загадками говорить. – Сохлый повёл плечом. – Так что, задерживаем?

– И какие основания для задержания?

– Это ты нам скажи какие.

Вилли охотно наставил на него палец, закатил глаза и зачастил:

– Орган дознания, дознаватель, следователь или прокурор вправе задержать лицо по подозрению в совершении преступления при наличии одного из следующих оснований. Первое: когда это лицо застигнуто при совершении преступления или…

– Стоп, – сказал я. – Я его застиг.

– А преступление где? Сбежало?

– Но потерпевший-то у вас есть. – Я посмотрел на них повнимательнее. – Вилли… О нет. Не говори, что ты его отпустил.

– Потерпевших нет закона задерживать. Я его, конечно, обязал явиться… когда следственная необходимость потребует. Но ты и то учти, что закон писан не для радостных. Когда он явится… Куда он явится…

– Ладно. Давай дальше.

– …Или когда потерпевшие либо очевидцы укажут на данное лицо как на совершившее преступление…

– Стоп, – сказал я. – Я же тебе и указываю.

– То есть преступление совершалось в твоём присутствии?

– Ну да.

– А не соучастие это, часом? – спросил Борзой.

– Нет, началось оно до моего присутствия, а во время присутствия было мною пресечено. Тьфу, Вилли, мне уже начинать жалеть, что я к тебе обратился?

– Понимаю, что ты хочешь как лучше, но ведь и мы хотим того же.

Я обращался к Вилли, но ответил мне Борзой. Спокойные слова прозвучали издевательски.

В компании следователей шутки, и такие и сякие, были в ходу, но Борзой принадлежал к редким людям, которые сами не знают, шутят они или говорят серьёзно. Когда-то давно, при таинственных – но, быть может, совсем простых – обстоятельствах ему открылся абсурд жизни: разом открылся, полновесно себя отмерил, без дрязготни с терапевтическими дозами, – и теперь ничего, кроме этого абсурда, Борзой вокруг не видел. Он не стал называть чёрное белым, а слёзы – смехом, он перестал их различать, а если и различал, то находил несходства слишком микроскопическими, чтобы за них можно было ухватиться человеку, не желающему быть окончательно унесённым в океан нигилизма. И вот он хватался и не мог не смеяться над своими усилиями, а со стороны, и даже если подойти поближе, это казалось злым – и не смешным – фокусом.

Но кому здесь, в конце концов, было задумываться, какие штуки отмачивает спасающий себя рассудок.

Наконец Вилли, кряхтя и вздыхая, осмотрел Сахарка, выслушал мой рассказ о событиях и уставился в потолок – и поскольку это не был привычный дружелюбный потолок в Следственном комитете, увиденное его не ободрило.

– С тебя придётся снять показания.

– Я же и рассказываю.

– Нет, официально. Придёшь, напишешь, подпишешь… Сохлый! Ты в порядке?

Сохлый, который попытался поднять Сахарка на ноги и полетел кувырком от неожиданного резкого удара, ошарашенно потряс головой.

– Припадочный, бля! Вы посмотрите!

Сахарок бился всем телом, по-прежнему молча, целеустремлённо, ровно, с ужасающей силой, норовя достать кого-нибудь ногами.

– Однако. – Вилли отступил. – Как тебе вообще удалось с ним справиться?

– Ну… Со мной он был не таким.

– А каким?

Я подошёл, не очень уверенно протянул руку – и попущенный аспид мгновенно затих, тряпично распластался.

– Примерно так.

– Господи Боже. Как он это объясняет?

– Он вообще не говорит.

– Как же его тогда допрашивать? – изумился Вилли. – Не может говорить или не хочет? Разноглазый, загляни ему в рот, язык-то на месте? Сохлый! Чего стонешь? Давай пиши протокол осмотра. Места происшествия, а не языка.

– Принесла нелёгкая, – тоскливо сказал Сохлый, растирая ушибленное плечо, но глядя при этом на меня. – Одно к одному.

– Тише, Сохлый, тише! – Вилли взмахнул руками преувеличенно тревожно, а лицо было нахальное, улыбающееся. – Не ляпни чего политического дурными устами. Тоже потом придётся проверять, есть у тебя язык или как.

– Я, пожалуй, пойду, – сказал я.

– Нет уж, постой. Как мы его повезём?

– Втроём-то справитесь.

– Помоги хоть в багажник засунуть.

– Действительно, – сказал и Борзой, оживляясь. Как раз такая картина должна была быть в его вкусе: жуткая и комичная одновременно.

Затолкав Сахарка в багажник следовательской колымаги, я вернулся и смотрел, как Вилли опечатывает склад.

– Вот ещё что. От Молодого его как-нибудь спрячь.

– Нет в Поднебесной совершенства, и даже в рядах оккупантов – сплочённости, – откликнулся Вилли, кивнул мне и двинулся к ожидавшему джипу: толстый, но легконогий.

– Эй, эй, Вилли! – закричал я ему вслед. – Расплатись!

Вилли остановился, всем телом обернулся.

– А я ещё не проиграл. Нет никаких доказательств причастности именно этого психа именно к тому убийству. Покушение на убийство, с твоих слов, есть. Сопротивление сотрудникам – налицо. А вот всё остальное пока что – порождение горячего и мстительного воображения.

– Но где же взять доказательства?

– Сами придут, – ответил он. – Откровения нельзя добиться силой.

Я заносил над тарелкой супа первую ложку, когда дверь попытались снести с петель. Вдова укоризненно покачала головой и прошествовала, но даже её харизмы хватило только на то, чтобы белый от бешенства Молодой и следом пацаны Молодого влетели на кухню стадом не слонов, а, скажем, каких-нибудь копытных.

– Почему ты отдал его автовским ментам?

– Не ментам, а следователям. Так будет надёжнее.

Иван Иванович пару минут смотрел на меня молча, пытаясь не столько испепелить, сколько понять, что происходит. Он был на свой лад избалован: привык переть напролом и не получать по башке. Даже Канцлер, существовавший в сознании Молодого отдельной от человечества фигурой, наверняка многое ему спускал.

– Никогда, – прохрипел он наконец, – никогда, Разноглазый, не становись мне поперёк дороги. Размажу. У тебя свои тропки есть, ими и ходи… Эй, ты чего делаешь?