Волки и медведи

– Штаны снимаю. Мы же сейчас меряться будем?

– Тьфу ты, – сказал Молодой и удалился.

Я посмотрел на суп, на вдову.

– После подогрею, – сказала вдова.

После обеда и адмиральского часа я пошёл давать официальные показания, и мой путь пролёг мимо почты. Знакомая тётка в очках и кацавейке курила на крыльце, и в свободной руке у неё по-прежнему была истрёпанная толстая книжка – но уже другая. Тётка так увлеклась, что забывала стряхивать пепел. На старом грубом лице вспыхивали детские свежие чувства: нетерпение, восторг, тревога. Я притормозил.

– Дусь, телеграммы мне не было?

Она даже глаз не подняла.

– А что, не приносили?

– Не приносили.

– Значит, не было.

– Её могла цензура перехватить, – сердито настаивал я. – Дусь, да оторвись ты!

– А смысл?

– Взаимовыгодное сотрудничество.

– Это не смысл, Разноглазый, – сказала Дуся во вздохом и наконец-то опуская книгу. – Это всё так, сиюминутный шкурный интерес.

– А смысл тогда что?

– Не «что», а «зачем». Не знаю. Вряд ли затем, что я тебе в матери гожусь, а ты мне «тычешь».

– Да ладно.

– Вот-вот. – Она ловко переправила окурок в ржавое ведро, исполняющее должность урны, перевернула, прежде чем показать мне спину, страницу и, уже открыв дверь, с порога бросила: – Будет телеграмма – принесут. Или извещение о конфискации.

В Следственном комитете было дымно, пьяно, шумно и весело – и, хотя я не сомневался, что Молодой успел здесь побывать, все без исключения следователи были невредимы телом и не сломлены духом.

– Допросили?

– Тебя дожидались. – Сохлый метнул разом пивную бутылку – под стул и грозный взгляд – в меня.

– Именно, – подтвердил Вилли. Он сидел за своим столом, не сняв длинного кожаного плаща, с сигаретой в руке и разглядывал собственную шляпу, водружённую на стопку папок. – Придётся, Разноглазый, привлечь тебя в качестве… в качестве… эксперта. Или переводчика. Даже не знаю.

– Проще было спецметоды применить, – буркнул Сохлый.

– «Проще» не всегда значит «действеннее». Скажи, Борзой?

Борзой кивнул. Если можно было сделать что-то молча, он так и поступал, подспудно зная, что в молчании заключено всё: ум, сочувствие и жестокость, безграничные ресурсы сарказма, – так стоит ли тревожить мрамор, высекая из него, быть может, неудачную статую?

– Ну-с, – заключил Вилли, – тогда добро пожаловать в казематы.

Чтобы попасть в изолятор временного содержания, пришлось выйти на улицу, обогнуть здание и зайти с чёрного хода, где уже как ни в чём не бывало поджидал Молодой.

Для начала он сплюнул.

– Вмешиваться не буду. – И без охоты, но спокойно добавил: – Слово.

Слово Иван Иванович сдержал – хотя бы потому, что всем и сразу стало ясно, что версия о злонамеренном запирательстве преступника слишком проста.

Следователи не рискнули его развязывать, но он выпутался сам и теперь сидел на корточках в углу, в этом грязном и затхлом полуподвале с окошком не больше форточки и единственной забранной в железную сетку лампочкой. Скрючившегося, щуплого, полуребёнка – его не было жаль, и мы смотрели и видели ужасное, отвратительное существо. Как если бы у Сахарка было по три или семь пальцев на руках – но нет, пять на каждой; как если бы из глаз сочилась слезами настоящая кровь – но нет, это была всего лишь татуировка, необычная, безобразная, притом и не красная. Как если бы мы обращались, добиваясь ответа, к каменному истукану: как бы выглядели мы и как – истукан?

Правильные черты лица, соразмерно длинные, изящные руки и пальцы, гибкое тело – во всём этом человеческого было меньше, чем в любой ободранной встречной жучке, в любом дереве. «Подозреваемый, встаньте», – сказал Вилли, но тот сидел. «Подозреваемый, назовите своё имя и гражданство», – сказал Вилли, но тот молчал. «Если понимаешь, о чём я говорю, то хотя бы кивни», – сказал Вилли, – но тот не кивал.

– Немой, – сказал Сохлый. – И ставлю десятку, что неграмотный.

Я заметил, что Сахарок напряжённо смотрит на губы говорящего.

– Скорее похоже, что глухой.

Вилли глянул на меня и распорядился:

– Ну-ка, Сохлый, зайди ему за спину и свистни.

– Как же это я зайду?

– Аккуратненько. Разноглазый подстрахует.

Мы подчинились. Пронзительный злодейский свист гранатой жахнул по камере, так что и мёртвый бы ойкнул – по крайней мере, подскочил. Даже Молодой поморщился. Даже Вилли сделал шаг назад. Сахарок не шевельнулся.

– Ну и что прикажете делать? – спросил Вилли.

– Писать постановление о привлечении в качестве обвиняемого, – ядовито сказал Борзой.

– Для этого обвинение сперва надо предъявить.

– Предъяви.

– А для этого надо удостовериться в личности обвиняемого. Борзой, это азы. Кому я буду предъявлять?

– Да вот ему же, – нетерпеливо сказал Молодой, для надёжности тыча в Сахарка пальцем.

– И в бумаге так напишу: «он же»?

Не зная, что ещё придумать, я подошёл, нагнулся над Сахарком, провёл пальцем по его губам и медленно сказал:

– Говори.

Сахарок задвигал губами, всем ртом – я чувствовал, как он старается, как тщетной судорогой сводит его тело, – и издал звук: первое невнятное слово или хриплый угрожающий стон.

Это произошло так внезапно, что я оцепенел, а за моей спиной отозвались разнообразными восклицаниями. Но теперь наконец-то прояснялось, как действовать дальше.

– Скажи, кто ты?

Когда я прикасался к нему, его гладкая, резиновая кожа словно таяла под рукой, и я делал усилие, чтобы руку не отдёрнуть: казалось, что пальцы уйдут туда, в плоть… хотя я не был уверен, есть ли плоть под такой кожей, и если всё же есть, то что это за плоть.

– Скажи мне, кто ты, скажи.

– Кто, – повторил он, обретая голос: глухой, надтреснутый, неуверенный, как всякий первый шаг, ещё даже не знающий, что он – голос, что он говорит. – Кто.

16