Волки

– Я не суммировал, но, конечно, не сто двадцать тысяч. Половина, может быть, наберется…

– Вот! – воскликнул Баранников торжествующе. – Половина! А вторая половина – от Мязина!

– А что – у него большие деньги дома хранились? – деловито осведомился Максим Петрович.

– Как теперь это выяснить? Мог бы знать Мировицкий, но и Мировицкого не заставишь говорить…

– А нотариус? – удивился Максим Петрович безнадежности в тоне Баранникова. – Мязин мог с ним советоваться, прежде чем писать завещание. Наверняка даже! Всегда советуются насчет формулировок, как согласовать со статьями закона. Может быть, нотариус даже черновик завещания писал?

Баранников задумался. Мысль о нотариусе была резонной.

Но как же, однако, ему не хотелось вновь отчаливать от тихой пристани в море сомнений и неизвестности! Все равно как кораблю, только что выдержавшему нелегкое плавание…

– Проверить это не трудно, – сказал он, подымаясь и берясь за телефон. Весь вид его говорил об убеждении, что и нотариус, если только он в состоянии что-либо сообщить, своей информацией только укрепит его, Виктора, мнение и позиции.

Он пострекотал диском. Ему ответили.

– Баранников говорит, – негромко сказал Виктор в трубку с той внушительностью, которая сразу подчиняет себе людей.

Минут пять продолжались его переговоры с нотариальной конторой.

Когда он повесил трубку, вид у него был далеко не тот, с каким он ее брал.

– Действительно, черновик был набросан… Наличных у него не имелось совсем. А на сберкнижке всего тридцать один рубль сорок три копейки, остатки от последней полученной пенсии…

Однако только лишь минуту Баранников пребывал озадаченным и потерявшим почву.

– Но ведь Мухаметжанов, влезая в окно, мог этого и не знать! Он мог предполагать совсем другое! Весь образ жизни Мязина – приобретение им книг, картин, постройка ветродвигателя – заставляли думать, что он обладает средствами, и средствами весьма значительными…

– Сколько я их повидал, грабителей, каких только мастей, а такого еще не встречал, чтоб лез, рисковал шкурой и – втемную, наперед не зная, за чем лезет… – сказал, усмехнувшись, Максим Петрович.

– Что это – незыблемый закон, у которого не существует исключений? – взвился Баранников.

– Закон не закон, а так уж само собой получается. Просто здравый смысл диктует. Грабеж с убийством – это что? Это ведь стенка – и на тот свет без пересадки. Каждому уголовнику это известно. Раз на такое идешь – надо знать, что не впустую, не задарма, что риск оправдан… А тут даже исключения не получается: рама-то, вы говорили, была изнутри на шпингалет закрыта? Это как же: Мязин, значит, мертвый ходил по дому, задвигал шпингалеты?

– Ну, еще пять минут, и вы мне докажете, что и в окошко никто не лазил, и Мязин не убит, и никакого поджога не было, а все это просто так – сон, мираж, игра воображения! Ох, Максим Петрович, и крючок же вы! – стараясь сделать свой смешок добродушным, хихикнул Баранников. – Шпингалеты – это субъективное мнение Келелейкина, и только. А не точно установленный факт. Я подчеркиваю; не факт. И тем более это не факт, что сегодня утром, вторично давая показания о встрече с грабителем в ту ночь, Келелейкин заявил, что он вообще не тянул за раму и не знает, была ли она закрыта изнутри или нет. Это он просто неудачно, ошибочно выразился при первом допросе…

– А может, он уже подзабыл? Или хитрит из каких-то соображений? Все-таки первые показания…

– Черт возьми, и зачем я записал это в протокол! Абсолютно недостоверная, из одних лишь сомнительных ощущений возникшая деталь, а теперь вот она – препятствие! Нет, дорогой Максим Петрович, блуждать по лабиринтам я больше не хочу! Хватит, наблуждался досыта. Мне один Колька мороки задал, чертов пьяница! Все предельно ясно, все как на картинке, ни одна инстанция не опровергнет мои выводы, не потребует доследования. В доме Мязина после всех, кто в нем был в этот день и вечер, побывал Яков Мухаметжанов, пробравшийся туда через окно, уголовник с тридцать девятого года, живущий по подложным документам, сменивший множество имен и обличий. Он поставил своей целью разбогатеть, обеспечить себя большим капиталом и успешно достиг этой цели путем фиктивных женитьб и разных других, пока еще не установленных, махинаций. Он владел огромной суммой, но в автоматизме страсти, непомерно развившейся алчности даже такие деньги казались ему малы, не могли его вполне насытить. До него дошел слух, что брат его по матери при смерти, у него есть какие-то ценности, накопления, из-за которых среди наследующих родственников идет драчка, распря. Подогретый этим слухом, он залез после полуночи в дом к Мязину, убил его камнем, ничего не обнаружил, страшно разочаровался и, убираясь, поджег дом, чтобы огонь скрыл все следы…

– А шпингалеты? – спросил внимательно слушавший Максим Петрович.

Он был по-деловому озабочен: как же поступить с этой наличествующей в протоколах подробностью, неужели просто взять да отбросить?

– Не было шпингалетов! – выходя из себя, страдальчески закричал Баранников, подпрыгивая, будто в него вонзили иглу. – К черту шпингалеты! Это не факт и никогда не было фактом! Келелейкин от них отказался начисто! От-ка-зал-ся! Вычеркну я их ко всем чертям, чтоб их и духу в протоколах не было!

«Верю в шпингалеты»

– Можешь надо мной смеяться, можешь считать это несерьезным, никаких прав так утверждать у меня нет, я это понимаю, но почему-то я верю в эти шпингалеты! – сказал Максим Петрович Косте, после того как Баранников, наскоро побрившись и надев свежую рубашку, умчался в прокуратуру.

Спор с Максимом Петровичем привел его в беспокойство, и было понятно, чего он опешит: поскорее по всей форме зафиксировать последние показания Келелейкина, пока машинист не впал в новую путаницу и относительно окна у него не сложилось еще какого-нибудь, уже третьего, впечатления.

– А у Виктора твоего положение сейчас совсем бухгалтерское! – весело улыбнулся Максим Петрович.

– Какое, какое? – не понял Костя.

– Бухгалтерское, я говорю. Как у того бухгалтера, у которого баланс не выходит. Миллионные суммы свел, полный бы ажур, да вот беда – одна копейка лишняя… Все миллионное дело эта копейка портит. И выкинуть ее нельзя, и черту подвести мешает. Вот так и у него эти шпингалеты… Можешь меня хоть на смех поднимать, хоть что, а я, повторяю, почему-то в них верю. Было окно закрыто. Келелейкин раму-то все-таки потянул!

– Но почему, почему вы так убеждены? – удивился Костя.

Максим Петрович отступал от своего же собственного метода, который он всеми силами постоянно внедрял в Костю: принимать в расчет только факты, одни факты, ибо впечатления, мнения, суждения человеческие, как правило, тенденциозны, неустойчивы, отражают истину с отклонениями, искаженно – даже в тех случаях, когда нет сознательного намерения исказить, просто в силу особенностей человеческого восприятия, психики, устройства памяти.

– Почему я убежден? – спросил Максим Петрович. – Да я не убежден. Просто первое показание, сразу же после события, оно всегда верней, это я уж знаю… Раму он, конечно же, потянул! Такое необычное происшествие: незнакомый подозрительный человек в полуночный час возле соседского дома… То ли хотел в окно влезть, то ли вылез… Как же окно-то не проверить! Не мог он этого не сделать, раз к окну подошел. Всякий бы на его месте так сделал. Но только сделал он это механически, вполовину бессознательно. Вы ж сами говорили: страх им при этом владел – как бы еще кто не выскочил да по черепушке… Ну вот, поскольку это все его мысли занимало, только страх свой отчетливо он и запомнил. А жест механический – не запомнил. На первом допросе об этом жесте у него хоть смутное, но еще было воспоминание, а прошло несколько дней, впечатления пригасли, а тут еще личные заботы, дочка тяжело больна, знахарку побил, как бы за это не наказали, – и в мыслях его так все переформировалось, что только одно теперь и помнит: как ему страшно было! Самое обыкновенное явление, удивительно, как это Виктор Иваныч упустил: что в тот или иной момент в состоянии человека главное, то подавляет другие, второстепенные, впечатления…