Вольные штаты Славичи

— Но вот ты же удрал, — сказал Семен.

— Удрал, — сказал Коротун. — Потому-то я и говорю: не будь дураком и трусом, откуда хошь убежишь.

— Погоди, — сказал Ледин. — Не понимаю все-таки: вокруг двора, говоришь, высокий забор, ворота на запоре, у ворот…

— Фонька, — подсказал Коротун.

— Как же ты убежал?

— Да так. Просто, — сказал Коротун. — Взял да убежал. С самого начала если рассказать, такое дело выйдет: в двадцатом году, как убили моего батьку на войне, мать отдала меня в приют. В Житомире. Дом был большой, трехэтажный. Низ — каменный, верх — деревянный. Ребят нас было немного, и жилось нам худо. Спали в холодных комнатах, прямо на полу, и подушек не было. А вместо сапог нам дали деревянные сандалии, так что в городе нас за версту узнавали по стуку.

«Эге, — говорили, — „ходи“ идут». И ни черта есть не давали. Чтоб не околеть с голоду, мы ловчились: кто на базаре лотки «чистил», кто стрелял в городе пятаки, а кто оставался у ворот и поджидал обозы свекловицы. Как покажется такой обоз, ребята подкрадутся сзади, распорют мешок, подставят к дыре ведро или корзину и наберут так с пуд свеклы. Извозчик увидит и за нами, а мы — драла. Вечером ребята соберутся на приютском дворе. Каждый сыплет в общий котел, что достал за день, потом раскладываем костер и жарим свеклу. Заведующий боялся нас. Он был слабенький такой, подслеповатый, в больших очках, хоть и молодой. Он сам, бывало, присядет к нашему костру, возьмет свеклу и грызет.

Осенью в доме завелись новые порядки. Слепого-то дурака убрали, а на его место назначили Евсея Ароновича. Евсей Аронович был большой, волосатый, медведь прямо. Он круто повернул дело. «Приют — не воровской притон, — заявил он, — вперед без моего разрешения никто из вас за ворота не выйдет. Поняли?» Действительно, у ворот появился сторож, похожий на Евсея Ароновича: такой же медведь и силач. Фонька его звали. Без разрешения он никого за ворота не выпускал.

Приплыли, ребята. Времена какие пришли! Беда! Зашумели. Мы, мол, не арестанты, а приют не тюрьма. Сунулись было к Евсею Ароновичу, а он и слушать не хочет. Сидит Фонька у ворот, сторожит нас.

Был в нашем доме мальчишка. Шолом Венин его звали. Ловкий был парень, хоть и заика. Собрал он как-то ребят и говорит:

— Сммываться нам, рребята, отсюдова надо. Ппропадем мы тут с этими битюгами.

— Как тут смоешься? — говорят ребята.

— А вот подумаем как, — сказал Шолом.

Думают ребята, думают. Выходит — крутом шестнадцать: тут оставаться — плохо, и смыться нельзя никак.

— Ладно, рребята, — сказал Шолом, — а я все-таки попроб-бую. Кто со мной?

Вызвался Алтер Шорин.

— Еще кто? — спросил Шолом.

Вызвался я.

Шолом отвел нас в сторону и говорит:

— Молодцы. — говорит, — реббята. Вы, я вижу, не трусы. Я, — говорит, — еще не знаю, как мы смоемся, а только смоемся. Вы ппока молчите, а я пподумаю. Есть, ребята?

— Есть, — говорим, — делай.

Прошел день. На другое угро Шолом говорит нам:

— Выходите, реббята, на двор. Ждите у сарая.

Пошли мы на двор, стали у сарая, ждем. Приходит Шолом, невеселый вдет.

— Пплохи дела, реббята, — говорит, — я вчера обнюхал весь дом сверху донизу, двор обшарил — и, ппонимаешь, кроме ворот, нет хода.

— А у ворот — Фонька, — сказал Алтер.

— А у ворот — Фонька, — подтвердил Шолом. — Значит, как нам быть?

— Значит, плюнуть нам надо на это дело, — сказал Алтер, — плюнуть и растереть.

— Значит, надо нам Фоньку от ворот уббрать, — не слушая Алтера, сказал Шолом, — и не ночью, когда ворота все равно заперты, а днем.

— Гиблое дело, — сказал Алтер. — Фонька не отойдет от ворот, хоть гори пожар. А коли отойдет, так уж непременно запрет ворота на ключ, будь спокоен.

— Хоть ггори пожар, говоришь? — повторил Шолом. Он подумал и сказал: — Ладно, посмотрим.

На другой день вечером Шолом шепнул нам:

— Готовься.

Оделись мы, стали у ворот, стоим, ждем Шолома, а Фонька сидит в будке как прикованный.

Вдруг у сарая загорелось что-то. Дым идет, искры сыплются.

— Пожар! — закричали вокруг.

Фонька в тулупе вышел из будки и сипит:

— Эй, что там?

— Пожар! — кричали со всех сторон.

Фонька подошел к воротам, повернул ключ, потом вынул его, зажал в руке и пошел во двор.

Но когда Фонька проходил мимо будки, будка вдруг поднялась и с треском повалилась на Фоньку. Фонька упал. Ключ покатился по земле.

Кто-то быстро схватил ключ, щелкнул замок, калитка распахнулась, и знакомый голос крикнул:

— Айда, ррребята!

Когда мы остановились, чтобы передохнуть, я спросил у Шолома:

— Будка — это ты?

— Я, — сказал Шолом. — Две ночи возился, подпиливал столбы.

— А пожар? — спросил я.

— Ссолома, — сказал Шолом.

— Куда ж вы убежали? — спросил Ледин.

— Шолом в ту же ночь ушел из Житомира. А мы переночевали на базаре. А утром нас задержала милиция и доставила в приют.

— И бежали, значит, зря, — сказал Иеня.

— После того я недолго там оставался, — сказал Мишка. — Меня Евсей Аронович сплавил с эшелоном в Ленинград. Хотел поскорей с рук сбыть.

— А Шолом твой ловкач, — с завистью сказал Семен.

— Ого, хват, — сказал Коротун.

— А в вашем доме были бегуны? — спросил Ледин.

Ребята замялись.

— Был один случай, — проворчал Семен.

— Давно?

— Года два, что ли.

— Какой же случай?

— Такой.

— Какой такой?

— Не помню уже.

— Они не говорят, потому что Хаче их товарищ, — сказала Аня.

— Ну, ты скажи, — предложил Ледин.

— И скажу. — Аня смело посмотрела на ребят, но те шли потупясь и молчали.

— А было так, — сказала Аня. — Жили мы то лето в Толмачеве. На даче. Жили весело. Ребята все свои. Хорошие все ребята. И вдруг — странное дело: стали у многих пропадать галоши. Сегодня у одного пропала пара, завтра — у другого, послезавтра — у третьего. Ясно, что кто-то галоши ворует. И кто-то из своих. Чужих у нас на даче не было. Но кто? И сразу всем пришло в голову: Хаче Рыскин. Никто вслух этого не сказал. Не пойман — не вор. Зачем говорить? Но про себя подумали: «Рыскин. Никто другой».

Рыскину было тогда лет двенадцать. Жил он в нашем доме давно — года три. Знали его все, а не любили. Играют, скажем, ребята в лапту. Хаче, будто нечаянно, стукнет кого-нибудь палкой по затылку. Сам испугается, побежит за водой. А приложишь эту воду к ране — жжет. Оказывается, принес не воду, а уксус. Не любили его ребята. И вот, когда пропали галоши, все ребята как один подумали: «Хаче Рыскин. Никто другой». Но вслух не говорят. Только каждый про себя решил, что надо проследить Хаче.

А утром еще новость: у одной воспитательницы из ящика стола пропали шесть рублей — две тройки. Ребята подняли бучу. Невиданное дело в нашем доме — воровство. Посовещались и решили вызвать Хаче и допросить его.