Вольные штаты Славичи

— Как из пушки, — сказал Натан. — А сейчас бегу, некогда.

— Что ты все «некогда, некогда»! — сказал Семен. — Какие у тебя там дела?

— А в столовой дежурить ты за меня будешь?

— Нет, не буду, — сказал Семен. — Я вчера дежурил.

— Ну, то-то.

Глава первая Эшелон

На другой день, часов в двенадцать, Ледин пришел в детский дом. Он прошел столовую — длинную комнату в первом этаже, — погулял по коридору, походил по лестницам и никого не встретил. За закрытыми дверьми, в классах, слышались голоса.

Ледин приоткрыл было одну дверь, но поспешно ее захлопнул и отошел — в классе шли занятия. Наконец на площадке пятого этажа он увидал маленькую девочку лет семи, тоненькую, с косичкой. Она держала перед собой раскрытую книгу и, водя пальцем по строкам, тихо, одними губами, что-то читала.

— Не знаешь, девочка, где Шостак? — сказал Ледин.

Девочка, не отрываясь от книги, кивком головы указала на одну дверь.

— Тут, — сказала она, — в красном уголке.

Ледин открыл дверь и вошел. Это была довольно большая комната, полукруглая, с узкими, высоко прорубленными окнами. Посредине комнаты стоял длинный стол, заваленный журналами и книгами, на стенах висели портреты и таблицы, а в сторонке, у окна, стоял шахматный столик. За столиком двое ребят играли в шахматы, а третий — одноногий парень на костылях — смотрел и советовал. Один из игроков был Семен, другой — белобрысый парень, похожий на эстонца.

Увидав писателя, Семен встал и поздоровался.

— Шостак скоро будет, — сказал он. — Вы, может быть, подождете?

— Подожду, — сказал Ледин. — Вы играйте.

Но игра не клеилась. Скоро Семен смешал фигуры и сказал:

— Сдаюсь.

Он встал и подошел к Ледину.

— Как вам наш красный уголок? — спросил он.

— Ничего, — сказал Ледин. — Только одного мне не понять: отчего так высоко прорублены окна? Что тут раньше было?

— Синагога, — сказал белобрысый парень.

— Как синагога? — удивился Ледин.

— Очень просто, — сказал белобрысый, — синагога как синагога, с амвоном, с кивотом, как полагается. Я еще помню, когда здесь была синагога.

— Когда же это было? — спросил Ледин.

— До революции, конечно.

— А ты разве так давно в этом доме? — спросил Ледин.

— Еще бы, — сказал белобрысый, — я тут живу тринадцать лет.

— Сколько же этому детскому дому лет?

— Лет двадцать пять, — ответил одноногий.

— Бери повыше, — сказал белобрысый. — Все сто.

— Хватил! — сказал одноногий. — Построен дом всего-то лет тридцать.

— Ну, да, — сказал белобрысый. — Живет тут без году неделя, а знает, когда построен дом.

— Кто и тринадцать лет живет, — сказал одноногий, — и не видит, что дом-то новый.

— Новый! Нечего сказать. Весь фасад облупился.

— Это не дом, — сказал одноногий. — Это штукатурка.

— А штукатурка, по-твоему, не дом? — сказал белобрысый.

— Штукатурка не дом, — сказал одноногий.

— А кирпичи — дом?

— Дом.

— А полы — дом?

— Дом.

— А потолки — дом?

— Дом.

— А штукатурка — не дом?

— А штукатурка не дом.

— А ты дурак! — сказал белобрысый.

— А ты!.. — крикнул одноногий.

Но тут в комнату вошел человек среднего роста, скуластый, в круглых роговых очках.

— О чем спор, ребятки? — сказал он, входя.

— Еремей Борисович, — сказал белобрысый, — сколько лет нашему дому?

Человек, которого звали Еремеем Борисовичем, ответил не сразу. Он снял очки и стал их протирать платком.

— Лег шестьдесят, — сказал он, дыша на стеклышки очков.

— Что я говорил? — важно сказал одноногий.

— Ты говорил: двадцать пять, — сказал белобрысый.

— А ты — сто, — сказал одноногий.

— Я говорил «сто»? — удивился белобрысый.

— Ладно, будет вам, — сказал Еремей Борисович. — Вот уж спорщики, — повернулся он к Ледину. — Беда!

— Как этот дом назывался до революции? — спросил Ледин.

— Еврейский сиротский дом, а проще «приют», — сказал Еремей Борисович. — А точнее — богадельня барона Гинзбурга.

— Туг с утра до ночи молились, — сказал белобрысый.

— Молились три раза в день, часа по два каждый раз, — сказал Еремей Борисович, — зато все остальное время ничего не делали.

— Вы расскажите подробно об этом сиротском доме, если вам не трудно, — сказал Ледин.

— Пожалуйста, — Еремей Борисович посмотрел на Ледина поверх очков и улыбнулся. — Только вы же все равно не поверите.

— Чему?

— Тому, что я вам расскажу о приюте, — сказал Еремей Борисович. — Ведь не поверите же вы, что ребят два часа ежедневно заставляли сидеть неподвижно.

— Как так — неподвижно? — удивился Ледин.

— Как николаевского солдата на часах, — сказал Еремей Борисович. — Ноги вместе. Руки на коленях. Сидеть смирно!

— К чему? — спросил Ледин.

— Ни к чему, конечно, — сказал Еремей Борисович. — Тогда это называлось «воспитывать». Ребят стукали кулаком по шее, запирали в сарай, нагишом выгоняли в холодный коридор, и это тоже называлось «воспитывать». Подождите минуту.

Еремей Борисович вышел из комнаты. Скоро он вернулся, держа в руках пачку фотографий.

— Видите этих мальчишек в черных картузах с блестящими козырьками? — сказал он. — Это воспитанники приюта. Черные картузы — это форма. Девочки носили черные платки. Жили тут так. Утром — молитва. После молитвы — занятия. Занимались только письмом и священным писанием. После обеда снова молитва. Потом девочки садятся за рукоделье, а мальчишки на два часа «застывают».

— Я все-таки не понимаю, зачем это делалось? — сказал Ледин.

— Расчет тут был простой, — сказал Еремей Борисович. — Девочки сидят за рукоделием. Хорошо. А с мальчишками что прикажете делать? Оставить их на свободе? Шуметь будут. Водить их гулять? Сапоги стопчут и аппетит нагуляют. Дать им работу? Но какую же работу? Заниматься? Но чем же с ними заниматься? И вот додумались: загонят мальчишек в большой зал, посадят кругом. Руки на колени! Ноги вместе! Голова вверх! Глаза навыкат! Сидеть смирно! По кругу ходит воспитатель, отставной унтер, человек высокого роста, похожий ладом на турка, с усами такой длины, что хоть за уши закладывай. Ходит он по кругу и то и дело кричит: «Ррыскин! чего ерзаешь? Машков! голову вверх! Глядеть весело! Каплан! не горбиться! Сидеть прямо!»

— Лучше всего, — сказал белобрысый, — было ночью. Ночью после налета хоть налопаешься.

— Какого налета? — спросил Ледин.

— Налета на кладовую, — сказал Еремей Борисович. — Кормили в приюте плохо, ребята голодали. А под боком, на дворе, кладовая. Вот ночью ребята заберутся в кладовую, напихают в карманы сколько влезет — булок, яблок, каши от обеда, а там пир на всю ночь. А утром — шум, крик: «Кто залез в кладовую? Сознавайсь! Выстроить всех в ряд! Кто залез? Говори! Рыскин, ты? Молчишь. Выходи. Левит, ты? Молчишь. Выходи. Каплан, ты? Молчишь. Выходи». А расправлялись потом зверски. Ночью выгонят в холодный коридор, в сарай запрут. Бывало — и секли.