«Волос ангела»
Шрифт:
– Да будет тебе, папашка…
Ночь – время бесовское. Особливо когда часы пробьют двенадцать, а ветер так и воет, так и воет, неся по небу рваные тучи, космами наплывающие на желтоватую луну. Даром что тепло и дерева листвой покрылись – вон как гнутся под ветром у стоящих под окнами деревьев ветви, качаются, словно манит природа куда-то, зовет. А днем солнышко греет, ласково припекая, в небе синь, словно умыто все. Воистину правдивы слова Священного Писания: «Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце».
Митрополит Московский, Коломенский
Ограблена еще одна церковь – злоумышленники, не боясь Божьего суда и кары суда мирского, по-прежнему творят свои злодеяния. Сколь же велик список похищенных ценностей и дорогих, старого письма икон! Неужели только и остается сказать: "Во всем, постигшем нас, Ты праведен, потому что Ты делал по правде, а мы виноваты"?
Но в чем, Господи?!
Разве он, верховный пастырь, покинул народ свой и уехал в эмиграцию, как другие? Он всегда считал, что Русская Православная Церковь без России существовать не может. Какая же она тогда русская? Православная – может быть, но русская – нет!
Теперь там, на чужой земле, ушедшие уже говорят о «своем» митрополите. Что же, видимо, они ушли навсегда: то, что народом отринуто, не может вернуться. Но не может быть и двух одинаковых митрополитов, как не может быть двух Русских Церквей. Где же у той Церкви народ русский?!
Народ здесь, значит, с ним и его место.
Вот они, бумаги, – лежат под ладонью, гладко исписанные убористым почерком. Слова, в них заключенные, отталкивают и притягивают одновременно, как страшное увечье, на которое не хочешь смотреть, а оно так и манит к себе глаза, ужасая ум твой непоправимостью чужого несчастья. И словно жжет ладонь тонкий лист.
Он убрал руку, как будто и вправду боялся ожечься. Снова начал мерять шагами келью-кабинет.
"Я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне".
Да, горестна эта ночь, и мысли посещают греховные – не о деле, которое надо решить, а совсем о другом, мирском, казавшемся давно забытым.
Детство, оставшееся так далеко – в прошлом веке, веселая ярмарка, большой бородатый мужик с лукошком, до краев полным крупной красной клюквы. Возьмет чашку, насыплет ягод, а сверху, для сладости, – ложку меда. Да еще и приговаривает: "По ягоду, по клюкву, володимерская клюква, приходила клюква издалека просить меди пятака! А вы, детушки, поплакивайте, у матушек грошиков попрашивайте, ах, по ягоду, по клюкву"…
Добрая улыбка тронула губы митрополита. Согрелась душа давним воспоминанием, как будто и вправду пахнуло легким морозцем, скрипнул первый снежок под ногой, явственно услышался голос торговца.
Но надо решать, надо – его слова ждут, его решения. И не в стоимости похищенного суть. Умысел другой виден – похищены бесценные иконы, принадлежащие не только Церкви, нет – земле Русской, потому, что созданы они мастерами, вышедшими из глуби народа, и в народе этом должны и быть. Можно ли допустить, чтобы бесследно
исчезли эти дивные творения, чтобы навсегда затерялся их след во времени?Властям о случившемся до сего времени не сообщали – Церковь отделена от государства. Ждали: может, решится все само собой? Вот уж действительно: "Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых".
Неожиданная мысль пришла ему в голову. Митрополит даже остановился, задумавшись над ней. Сначала, осердясь, прогнал ее было прочь, но мысль была упряма – не хотела уходить, наоборот, начала властно тянуть его за собой.
Разве не русские люди вокруг, разве не заинтересована новая власть в твердом порядке? Разве не смогут увидеть истинной ценности того, чего навеки лишаются? Части славной истории российской!
И где, у кого искать помощи и поддержки ему, митрополиту Русской Православной Церкви, – у тех, кто озлобленными покинул землю свою, или у тех, кто остался? У тех, кто пошел против своего народа, или у тех, кто был с ним? Может быть, то, что сейчас пришло ему в голову, и будет единственно правильным решением?
Он подошел к столу, сел в рабочее кресло, протянул руку к письменному прибору, но в душу вновь заполз скользкий холодок сомнения – мир вокруг был нов и непривычен, часто даже пугающе непонятен. Прав ли будет он, приняв решение, выношенное в ночных раздумьях, не ошибется ли?
Ветер за окном утих, растащив лохматые тучи в стороны, луны видно не было, зато на небе высыпали частые звезды. Одна, словно запутавшись в листве дерева под окном, мерцала холодно и загадочно. Митрополит долго смотрел на нее, как будто она могла дать ответ его нелегким думам.
Но разве о себе или ближних своих хочет он просить?
Или жаждет неправедных богатств, земельных угодий, власти над властью мирской? Нет, нет и еще раз нет. И если бы кто только знал, как нелегко быть митрополитом! Как нелегко…
Если принять решение, которое он обдумал, придется держать ответ перед Святейшим Синодом. Да это ли беспокоит – нет, другое не идет из ума: а если там не поймут? Могут просто не ответить ему, и все. Что тогда?
Нет, не может быть такого – люди, думающие о благе всего народа, не могут оттолкнуть его руку, протянутую к ним за помощью.
Он решительно взял ручку, положил перед собой чистый лист бумаги, отодвинув в сторону лежавшие перед ним мелко исписанные твердым почерком страницы с перечислением похищенного.
Задумался. Куда и кому лучше написать? Где его обращение найдет немедленный отклик, побудит к действию? Наверное, следует прямо просить помощи у людей, которых новая власть поставила на страже порядка. Да, именно так!
Обмакнув перо в чернильницу, митрополит медленно написал на чистом листе:
"Начальнику Московского уголовного розыска…"
В кабинет начальника МУРа Греков вошел последним из вызванных – задержали неотложные дела. Увидев свободный стул около Генки Шкуратова, бывшего моряка-балтийца, широкоплечего сорокалетнего здоровяка, быстро уселся рядом. Скосив глаза на начальника, перебиравшего, сидя за столом, бумаги, тихо спросил: