Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
— Ах, как вы оказались правы, фрау Кюниссе, когда предупреждали нас, что мы проиграем войну с Советише Юнион! Помните, как вы нас пугали: «Погонят вашего Гитлера, как Наполеона!» Я потом часто вспоминал ваше предупреждение!
Случилось самое страшное в жизни Жюльетты — умер Капитан. Заболел и умер. Жизнь раскололась. Капитан был половиной ее существа, и, когда его не стало, Жюльетта не знала, что ей делать со своей второй, неприспособленной, половиной, которая ей стала не нужна. Все остановилось. Невыносимая мука одиночества и безвыходности погружала ее в невменяемость. Ни сестра, ни дочь, ни внуки не могли вернуть ее к действительности.
В безысходном отчаянии бродила она по улицам
Пробовала топиться, но ей, привыкшей к воде как к воздуху, это было довольно трудно. Кто-то купался на берегу и вытащил ее. Осталась жить. Вся высохла, очерствела, ничто не радовало, даже природа. Родные заботились о ней, навещали, но она просто никого не замечала. В опустевшей квартире ее жили только воспоминания. Приходили на имя Капитана какие-то периодические издания, справочники, журналы (он обычно подписывался на годы). Жюльетта принимала их из рук почтальонов, расписывалась и долго стояла в передней, держа в руках бандероль как последнюю связь с Капитаном. Потом складывала все на столик, где лежала уже гора нераспечатанных посылок.
Ей советовали поменять квартиру на более скромную и недорогую. Ни за что! Здесь жил Капитан, и отсюда она не уйдет никуда! Только лето — в Пуйи, а зимой — здесь, на улице Вашингтона, в этих старых стенах, видевших Капитана, слышавших его голос. Так шли годы…
— Единственной моей мечтой было попасть снова в Россию, — говорила мне Жюльетта. — Но связь с Союзом после войны была утеряна. Что делать? И вот тут мне пришла в голову счастливая мысль — портрет! Мой портрет, написанный твоим отцом. Я могу предложить его в дар Третьяковской галерее, но с условием, чтобы мне разрешили привезти его в Москву самой, лично. И тогда я решила пойти на улицу Гренель, в посольство, и предложить это. И представь, меня приняли с почетом и уважением и… разрешили!
Портрет находился в Пуйи, я привезла его в Париж. Все равно, думала я, дети никогда не поймут, что такое настоящая живопись. Так утешала я свою совесть — ведь портрет уходил из нашей семьи навсегда, зато я попаду на родину.
Так я попала снова в Москву. В Третьяковке мне устроили такой замечательный прием, что век не забуду! Я ведь приехала с группой французских художников, к ним меня присоединили в Министерстве культуры. Портрет, который я везла свернутым в трубку, натянули, вставили в раму, и он был показан моим французам, приглашенным на акт торжественного вручения. А какой был после этого завтрак! Потом всех водили по залам галереи. Потом — на экскурсии, в театры, в музеи. Мне удалось встретиться с друзьями, но ни Петра Петровича, ни Ольги Васильевны, ни Ивана Ивановича уже не было в живых. И тогда я пришла к вам, помнишь?
Вот с того времени наша связь с Жюльеттой не прекращается. Она стала постоянно приезжать в Москву по моим приглашениям, а я в Париж — по ее.
Наше времяпрепровождение по улице Вашингтона совсем не походило на жизнь парижанок, которую я наблюдала из окон Жюльеттиной квартиры. Когда утром хозяйки, молодые и старые, идут за провизией, несут длинные, хрустящие батоны, зелень, пакетики с порциями мясных и рыбных блюд… Все всегда экономно, аккуратно, элегантно. Они любят убрать квартиру до зеркальной чистоты,
любят вовремя принять ванну, вовремя вывести собачку, вовремя попасть на сеанс в кино, все рассчитано, высчитано, учтено. Не дай Бог прийти к ним неприглашенной!..А мы жили другой жизнью, начиная с того, что многие хозяйственные хлопоты Жюльетте казались мелочью и суетой. У нее был свой внутренний мир, который она берегла не разменянным на обычные понятия о правильном, добропорядочном поведении человека.
После неудачных попыток самоубийства она утвердилась в каком-то приватном, философском отношении к смерти, поскольку она уже перешла границу страха перед нею. Она поняла, что судьба ее — жить сколько проживется. Началось иное восприятие мира, иная оценка всех жизненных процессов, и духовная ее сущность стала превалировать над всеми житейскими потребностями.
Жюльетта не религиозна, никогда не говорит о боге, но тем не менее она строго выполняет все традиции своих предков и в ноябрьские дни поминовения усопших неизменно едет в Пуйи на могилы родных. По традиции она отмечает и религиозные праздники. Но самое главное — это ее истинно христианская психология: важно не то, о чем разглагольствуешь, а то, что делаешь, и в этом она — великий человек. Своим существованием она приносит облегчение людям. Доброжелательностью, вниманием и готовностью с неизбывной энергией помочь кому-либо, сделать добро, а не ждать добра от кого-нибудь. Оптимизм ее благотворно действует на окружающих, он создает в самой взбудораженной обстановке какое-то умиротворение, и люди нуждаются в Жюльетте морально.
И еще — она ничего не боится, шагает навстречу чему угодно без страха и сомнения. Не боится того, чего обычно люди боятся и избегают.
Каждое утро я вижу Жюльетту сидящей за столом с большим пакетом всяких лекарств. Все эти таблетки, восемь штук, предназначены на целый день. Она заглатывает их все сразу. Систематически лечиться не хочет.
— Врачи придумали все эти лекарства, чтобы травить нас, стариков, — уверяет Жюльетта. — А чего лечиться? Жить дольше положенного? Как идет, так и идет. Вот я сразу заглотаю эти яды, может, скорей помру. Но пока вот жива! А там — будь что будет. Главное — побольше бегать да еще купаться в холодной воде… Ну-ка, давай завтракать.
Жюльетта обожает русскую кухню, и я всегда привожу для нее сухие грибы, гречневую крупу и черный бородинский хлеб.
Перловый суп с грибами и гречневая каша — любимые блюда. А хлеб она всегда прячет и ест одна, по кусочкам, священнодействуя.
А мне ничего не нужно было, кроме зелени, салата и прекрасной свежей рыбы «соль» — французской камбалы, типа нашей «солнечной».
Но иногда Жюльетта рано утром приносила из соседнего гастрономического магазина то, чем любила лакомиться в своем одиночестве. Отлично зная изысканность французской кухни, она просто из какого-то озорства покупала порцию дешевого завтрака для рабочих, так называемого «кус-кус». Это было приготовлено из разных остатков курицы, потрохов, сала, колбасы, овощей, все перемешивалось с просяной кашей, густо приперчивалось, заправлялось острым соусом. На мой вкус это было отвратительно. А Жюльетта с наслаждением уписывала «кус-кус» с картонного подносика, запивая пивом и уверяя меня, что это божественно да к тому же еще дешево.
Правда, когда она жила одна, то всегда могла пойти пообедать к сестре Маруше или дочери Франсуазе, дома она никогда ничего не готовила. Но зато она не давала мне мыть посуду после наших трапез и все мыла сама.
— Слушай, Жук (это было ее прозвище в нашей семье, которое она сама себе придумала и очень любила, когда ее так называли), долго ты будешь еще копаться с посудой?.. — торопила я ее после обеда. — Ведь мы же опоздаем в кино!
— Ничего. Пойдем на следующий сеанс. Но я не могу кое-как промыть посуду, я же лаборантка, — отвечала Жюльетта, протирая стакан и просматривая его на свет.