Воля вольная

— Сейчас узнаем последние новости, я уже подключился, у него антенна путем стоит. Сейчас дожарю. Что там дома-то, хе-хе! — И смешок у Кольки был нервным, и в руках маленько не держалось, то одно ронял с беззлобными матюками, то другое…

— Это да… Попроси свою, пусть моей позвонит.

— Понятно. — Колька шершаво брякнул пустую сковородку на печку, налил туда горячей воды из чайника. Зашипело.

— Давай, настраивай, я помою. — Дядь Саша сел на нарах.

Через час они все знали. Колька матерился бессмысленно и сверх всякой меры и не сидел на месте.

— Ну, твари! — И чуть помолчав, опять: — Нет, ну ни х… себе! Ты понимаешь! Погоди, погоди… — Мысли роем бились у него в голове и не давали ничего понять.

— Получается, мне тоже надо в бега подаваться! Так, дядь Сань? Там больше пятисот килограмм, даже если по тысяче посчитают, уже пол-лимона. А в особо крупных, это сколько надо?

— Не знаю, миллион, кажется…

— Лет пять могут впаять? — вопросительно глянул на дядь Сашу.

— Да ладно, кто тебе впаяет, у тебя детей полон дом! Галя же сказала, что не приходили больше! Может, заберут и все?

— А как, заберут! Пол-лета корячился!!!

— Я не понял, ты чего хочешь? Сесть, что ли? Пусть уж забирают…

— Нет, это да! — Колька сморщился и продолжил совершенно серьезно. — Но жить тогда вообще не на хер…

— Придумаем чего-нибудь, может, правда, на Якутскую сторону ходку сделаем?

Колька сгорбился, смотрел куда-то в темный угол зимовья и не отвечал.

21

В это время на другом конце участка, километрах в сорока, в другом зимовье Степана Кобякова раскладывались уставшие, как собаки, Студент с Слесаренкой.

Они поднимались снизу, как по их соображениям должен был заходить на участок Степан. Выехали в ночь, покемарили коротко в Эйчане, и к полудню, отмахав на снегоходах сто пятьдесят километров, были на участке. Обедали в большом нижнем зимовье на ключе Поповка, оставили Степану записку, долили бензин в баки и двинулись вдоль Эльгына по Степановой вездеходной дороге. Впереди Студент на нелепом белого цвета «Буране», с нартами, гружеными горой, за ним Андрей тянул в нартах двухсотлитровую бочку бензина и несколько канистр.

Солнце уже село, когда подъехали к зимовью, но было еще светло. Лица обоих были слегка бордовые и в крепком куржаке. Особенно густые брови Студента. С морозными скрипами слезли со своих «коней».

Затопили, лампу на батарейках к потолку пристроили, чайник поставили, стали потихоньку располагаться, снимали с себя теплое. И так же, как и дядь Саша с Колькой, наладив рацию, узнали про обыски в поселке. Про то, что опять все выгребли у Иванчука. Андрей сидел с микрофоном в руках и, убавив громкость, молчал. Рация трещала, шипела и тихо кричала голосом разных мужиков. Шутки шутила. Всего сутки не были дома, и такое. Он положил микрофон, выключил рацию. Долго задумчиво искал зажигалку по карманам. Она перед ним на столе лежала. Положил на нее руку и нахмурился решительно:

— Я поеду! — сказал твердо.

— Куда? — очнулся Студент.

— Домой… — Андрей чиркнул зажигалкой.

Встал, взял вещи с нар, которые не успел разложить, и вышел. Облако синего сигаретного дыма повисло у распахнутой двери. Все правильно, — думал Студент, — у него девчонки.

— Хочешь, с тобой поеду? — спрсил в дверной проем.

— А как же Кобяк? — Андрей снова втиснулся в избушку. Сел за стол и поставил перед собой банку тушенки.

— Не знаю, может, оставить «Буран» здесь и уехать… — Студент сел напротив.

— Чертовы менты херовы! Я так и не понял, у меня был обыск или нет? Ну, это не важно! — Андрей вынул нож, одним движением сунул его сквозь крышку банки и, провернув, наполовину вскрыл, до конца довел, отогнул язычок крышки. — Не дай Бог сунутся, — буркнул себе под нос.

Печка трещала и подванивала дымом. Молча ели холодную тушенку, двигая друг другу банку, хлеб резали, потом вторую банку открыли. Дышали морозным паром в свете лампы. На улице окончательно стемнело.

— Может, мне с тобой все-таки? — Студент вышел за своими вещами, остановился, не закрывая дверь, как будто не знал, нужно ему будет тепло в зимовье или нет.

— Не надо. Приеду, найду суку Семихватского, не найду — сам пойду к этим московским. Вот икра, вот Васька Семихватский, которому уплачено три с половиной тысячи баксов, вот рыба, которую коптил и коптить буду, пока здесь живу. Все у меня по вами же установленному закону — придете, буду стрелять! Так что лучше вместе с Семихватским приходите.

Слесаренко вышел к «Бурану». Упихивал под седушку необходимое.

— Канистру…

— Взял…

— Масла не дольешь?

— Не надо, если что, в Эльчане стрельну.

Они пожали друг другу руки, и Андрей уехал в ночь. «Буран» под ним казался детской машинкой. Студент проводил его взглядом, наверх, выше деревьев голову задрал, звезды уже показались. Луна сегодня неплохая, дорога светлая будет, — подумал и зашел в зимовье.

Никогда на участке Степана Кобякова не собиралось столько людей. Снизу заехали Слесаренко и Студент, сверху зашли дядь Саша с Поваренком, с севера, без перевала, нечаянно, но почти точно так же, как заходил в этот раз сам хозяин участка, спустился на Степановом тягаче капитан Семихватский. Семь человек, если студентов считать. Только хозяина не было. Именно в эту звездную ночь, в которую уехал Андрей Слесаренко, Степан ночевал на озере.

Студенты храпели так, что временами неясно было — то ли дизель молотит на холостых, то ли они. Капитан Василий Семихватский сидел у костра и пил без закуски. Пил, курил и думал о жизни. Ночь длинная получилась. Часа в два тягач заглох, он попытался его запустить и понял, что заклинило двигатель. Он ждал этого.

Даже протрезвел слегка. Но не расстроился — все к тому и шло. Он всю ночь как раз об этом и думал. Отступая назад по своей жизни, Васька чувствовал куда большую пропасть поражения, как-то безжалостно ясно вдруг стало, что он вообще хер-знает-что на белом свете. Рембо картонный! Он давно уже жил, как в боевике, и своими руками ничего не делал: крышевал, да тратил деньги мужиков. И не осталось никого, кроме старухи-матери, кому он, Васька Семихватский, был бы нужен.

Тяжелее всего было с отцом — он-то и стоял все время в глазах — человек, которого Васька больше всех на свете уважал и любил, и чьего признания больше всего жаждал. Ему самолюбиво казалось, что отец, хоть и не разговаривает с ним, но не может не гордиться сыном. Круче не было в поселке мужика!

Иногда полезно бывает обосраться! Семихватский сидел один, как перст, без жратвы, без техники, рядом, в остывающем тягаче спали два питерских придурка с наушниками в ушах, борцы за права человеков… а где-то, может, и не так далеко, спал в зимовье не сломленный Степан Кобяков, у которого, если бы не менты, все было в порядке. Бесстрастная правда жизни была за Степана! Да и не могло быть иначе, — понимал Васька, — в тайге другой суд. И его собственный отец, и еще куча дельного народа были на Степановой стороне. А Васька… Васька был один.