Волынщики

Гюриель говорил совсем о другом. Он старался ознакомить нас с бурбонезской страной, в которую мы вступили, перейдя реку, толковал со мной о хозяйственных работах и обычаях и говорил обо всем как человек, знающий во всем толк.

Часа через два, без труда и усталости добрались мы, все поднимаясь вверх, до деревеньки Мепль, лежащей близ леса, где должны были найти Жозефа. Не останавливаясь, прошли мы деревню, где Гюриелю на каждом шагу встречались знакомые, приветствовали его с честью, и молодые девушки, которые провожали его глазами, удивляясь тому, что он идет в такой компании.

Мы не пришли еще, однако, к концу нашего пути. Нам следовало подняться в самую глубину, или, лучше сказать, в самый верх леса, потому что лес этот, прилегающий к Шамбераскому бору и занимающий вершину, с которой спускаются пять или шесть маленьких речек или ручьев, в то время представлял сторону дикую, окруженную пустырями. Вид оттуда расстилался далеко во все стороны, и со всех этих сторон были леса и бесконечные степи.

Мы были в то время в Нижней Бурбоне, прилегающей к самому возвышенному краю Берри, и Гюриель сказал мне, что страна до самой Оверни постоянно возвышается. Леса были удивительные. На каждом шагу виднелись чащи белых дубов, самых красивых в этой породе. Ручьи, пересекающие страну во всех направлениях, образовали сырые пространства, где росли ивы, ольха и осина, большие и сильные деревья, вовсе не похожие на наши. Там я в первый раз увидел дерево с беловатым стволом и густыми, чудеснейшими листьями; дерево это не растет у нас и называется бук. Мне кажется, что бук самое чудесное из деревьев, после дуба, разумеется. И если он не так прекрасен, как дуб, то можно сказать, что он почти красивее его. Впрочем, он попадался нам в том лесу довольно редко, потому что, как мне сказал Гюриель, он растет в изобилии только в самой середине бурбонезской страны.

Я смотрел на все с великим удивлением, все ожидая увидеть такие чудеса, каких и на свете нет, и не понимая, каким образом там, как и у нас, деревья росли верхушкой вверх, а корнями вниз — так дико для людей все то, что далеко от них и чего они никогда не видали. Что же касается Брюлеты, то, потому ли, что она любила дикие места, или потому, что ей хотелось утешить Гюриеля за те упреки, которые она ему наговорила, только она удивлялась уже решительно всему и честила и выхваляла каждый цветочек на тропинке.

Так шли мы довольно долго, не встречая ни одной живой души. Наконец Гюриель сказал нам, показывая на просеку, где лежала груда срубленных деревьев:

— Вот мы и пришли! Через две минуты вы увидите наш город и замок моего отца.

Гюриель сказал это, смеясь, но мы все-таки искали глазами хоть что-нибудь похожее на деревню или избу. Тогда он указал нам на хижины из земли и листьев, более походившие на звериные норы, нежели на жилища человеческие.

— Вот наши летние дворцы, — сказал он, — наши увеселительные домики! Погодите здесь, а я побегу вперед и позову Жозефа.

Он побежал, заглянул во все землянки и, возвратясь назад, сказал, стараясь скрыть беспокойство:

— Нет ни души — это добрый знак: Жозефу, верно, лучше. Он, должно быть, пошел с батюшкой на работу. Подождите меня еще немножко. Отдохните в нашей хижине: она первая отсюда, прямо против нас, а я пойду посмотрю, где наш больной.

— Не надо! — сказала Брюлета. — Мы пойдем вместе с вами.

— Что ж, вы боитесь здесь остаться? Напрасно! Вы теперь во владении дровосеков, а они совсем не то, что чертовы братья погонщики. Они народ добрый, сельский, как вы сами, и там, где живет мой отец, вам нечего страшиться.

— Меня пугает не здешний народ, — отвечала Брюлета, — а то, что я не вижу Жозе. Кто знает, может быть, он уже умер и похоронен? Мысль эта пришла мне в голову с минуту тому назад; у меня от нее кровь стынет в жилах.

Гюриель побледнел, как будто и ему пришла та же мысль в голову, но он не хотел ей поддаться и сказал:

— Господь Бог не допустит этого! Пойдемте. Оставьте мулов здесь, они не пройдут в чаще, и следуйте за мной.

Он пошел по тропинке, которая вела к другой засеке, но и там никого не было.

— Вы можете подумать, что в лесу нет ни души, — сказал Гюриель, — а между тем я вижу по свежему тёсу, что лесники работали здесь все утро. Но теперь такой час, когда они обыкновенно отдыхают. Может быть, они даже лежат вот там, в траве, только мы не видим их и, пожалуй, еще на кого-нибудь из них наступим… Тс! Слушайте!.. Вот это радостно мне слышать: отец мой играет на волынке. Я узнаю его игру и уверен, что Жозефу не хуже, потому что песня веселая, а батюшка не стал бы веселиться, если бы случилось несчастье.

Мы последовали за ним и вскоре услышали звуки такой чудесной музыки, что Брюлета, при всем желании дойти скорее, не могла удержаться и по временам останавливалась в восхищении.

Я, признаться, не слишком-то был понятлив на такие вещи, а чувствовал, что и во мне заиграли все пять чувств, которыми Бог наделил меня. По мере того, как мы подвигались вперед, я как будто бы иначе видел, иначе слышал и дышал, и шел совсем новым манером. Деревья, земля и небо как-то казались мне лучше, а душа наполнилась довольством, причины которого я и сам не мог понять.

И вот, наконец, на камнях, вдоль которых, журча, извивался хорошенький ручеек, весь усеянный цветами, мы увидели Жозефа. Он стоял печально подле человека, который, сидя, играл на волынке для утешения бедного больного. Парплюш был также тут и также слушал, как будто что-нибудь понимая.

Так как они нас еще не заметили, Брюлета приостановилась, желая хорошенько разглядеть Жозефа, чтобы заключить по его виду о том, в каком он состоянии, и потом уж говорить с ним.

Жозеф был бледен, как полотно, и сух, как мертвая ветка: Гюриель нисколько не солгал нам. Но нас успокоило немножко то, что он почти целой головой был выше прежнего, чего не могли заметить люди, видевшие его каждый день, и что заставило нас с Брюлетой подумать, что болезнь его происходит от слишком сильного роста. Щеки у него впали, а губы были совершенно белы, но, несмотря на это, он стал просто красавцем. Несмотря на худобу и слабость, глаза у него были живые и светлые, как текучая вода. Черные волосы, разобранные посередине, падали по обеим сторонам бледного лица, и вообще весь он был прекрасен и так отличался от простого крестьянина, как миндальный цветок отличается от миндаля в скорлупе.

Даже руки у него стали белые, как у женщины, потому что он не работал в последнее время, а бурбонезский наряд, который он стал носить, придавал ему более стройный и молодцеватый вид, чем наши посконные блузы и неуклюжие лапти.

Насмотревшись прежде всего на Жозефа, мы взглянули на отца Гюриеля, да и загляделись… Вот был человек так человек! Таких людей, уверяю вас, я ни прежде, ни после не видывал!.. Никогда не учась, он знал многое, и имел такой ум, который мог бы пригодиться человеку более богатому и более известному. Они был высок, крепок и смотрел молодцом, как Гюриель, только гораздо толще его и шире в плечах. Голова у него была большая, а шея короткая, как у быка; лицо совсем некрасиво: с плоским носом, толстыми губами и круглыми глазами. Но при всем том, вид у него был такой, что на него все бы так и смотреть, и чем более, бывало, смотришь на него, тем более он поражает своей силой, бойкостью и добротой. Черные глаза блестели у него как молния, а большущий рот так смеялся, что, глядя на него, кажется, и мертвый расхохотался бы.

В ту минуту голова у него была покрыта платком, завязанным сзади. Сверх рубашки на нем был надет большой кожаный фартук, который и по цвету и по жесткости нисколько не отличался от рук, огрубевших в работе. Пальцы у него до такой степени были изрезаны и исковерканы в разных случаях, где он не щадил себя, что походили на корни, покрытые большими шишками и, казалось, он мог ими только расколачивать камни, а между тем, старик перебирал ими лады так ловко, как будто они были лёгонькие жердочки или тоненькие лапки гусёнка.