Волынщики

Между тем день приближался к вечеру, а Гюриель не являлся с сестрой. Старик Бастьен удивлялся несколько этому, но нимало не тревожился. Я несколько раз подходил к Брюлете и Жозефу, но видя, что они разговаривают между собой, не обращая на меня ни малейшего внимания, отходил прочь, сам не зная, как убить время.

Я был истинным, верным другом этой милой девушки. Десять раз в день я влюблялся в нее, и десять раз любовь эта проходила, а чаще всего я был так далек от всяких видов на нее, что мне не из-за чего было печалиться. Я никогда слишком-то сильно не ревновал Жозефа до той минуты, когда Гюриель сказал нам, что тоска и печаль сжигают сердце молодого парня, а с той минуты — странное дело — я вовсе перестал его ревновать. Чем более участия показывала к нему Брюлета, тем более убеждался я, что она действует так из одной только дружбы. Но вместо того, чтобы радоваться этому, я печалился. Потеряв всякую надежду, я желал, по крайней мере, пользоваться дружбой и обществом девушки, около которой все как будто бы легче дышало, и уверял себя, что все-таки более других заслуживает ее внимание Жозеф, который всегда любил ее и которого, кроме нее, разумеется, уж никто не полюбит.

Меня даже удивляло то, что Брюлета, по-видимому, и не думала об этом, особенно когда я увидел, как Жозеф похорошел во время болезни, какой он сделался ученый и как стал говорить чудесно. Конечно, он был обязан этим леснику и его сыну, но все-таки ему самому это стоило больших трудов, и Брюлета, кажется, должна была бы быть ему благодарна. Но она как будто не замечала в Жозе никакой перемены, и мне казалось, что во время пути она едва ли не более всех занималась Гюриелем. Мысль эта с каждой минутой становилась для меня тягостнее. Если бы ей и в самом деле вздумалось полюбить Гюриеля, то меня вдруг постигло бы два горя. Во-первых, наш бедный Жозе умер бы тогда с печали, а во-вторых, Брюлета покинула бы нашу сторону, и тогда прощай моя радость: мне не видать бы ее и не говорить с нею больше.

Вот до чего я додумался, когда увидел Гюриеля. Он шел с молодой девушкой, такой красавицей, что Брюлета не могла с ней сравниться. Она была высока, тонка, широка в плечах и стройна, как Гюриель. Она была смугла от природы, но, живя постоянно в тени лесов, побледнела, и от этой белизны глаза восхищались и приходили в изумление. Во всех чертах лица у нее не было ни одного недостатка… Мне не понравилась ее крошечная соломенная шляпа, загнутая сзади, как корма у лодки, но из-под этой шляпенки выбегала такая дивная черная и густая коса, что я тотчас же привык к ней. С первой минуты я заметил, что она не улыбалась и не была так миловидна, как Брюлета. Она не старалась казаться красивее, и весь вид у нее был как-то решительнее. У нее было более огня в душе, а снаружи все как будто было холодно.

Они не могли меня видеть, потому что я сидел за дровами, и остановились на перекрестке, в нескольких шагах от меня, продолжая говорить между собой так, как будто были одни.

— Не пойду туда, — говорила Теренция решительным голосом. — Я пойду в шалаш и приготовлю им все, что нужно к ужину и ночлегу. Более этого от меня ничего уж не ждите в настоящую минуту.

— И ты не станешь говорить с ними? Ты будешь перед ними капризничать? — говорил Гюриель как будто с удивлением.

— Я не капризничаю, — отвечала молодая девушка, — а если бы у меня и было что на сердце, то мне нет нужды им этого показывать.

— А между тем, ты покажешь, если не выйдешь к гостье, которая, я думаю, соскучилась с мужчинами и, наверное, будет рада увидеть молодую девушку.

— Она не должна скучать, — отвечала Теренция, — если только у нее не злое сердце. Да притом, я и не обязана забавлять ее. Я буду заботиться и служить ей — вот и все, что я должна делать.

— Но она ждет тебя. Что же я ей скажу?

— Да что хочешь. Я не обязана отдавать ей отчет о себе.

Сказав это, молодая девушка ушла. Гюриель несколько минут простоял в раздумье, как человек, который старается отгадать что-то, и потом пошел своей дорогой. Я остался один, неподвижный, как камень, на котором сидел.

При первом взгляде на Теренцию странное чувство зашевелилось во мне. Мне знакомо ее лицо, думал я. Но на кого она похожа? И потом, по мере того, как я вглядывался в нее, она все более и более напоминала мне маленькую девочку и встречу с увязнувшей тележкой. Ту девочку, о которой я продумал целый вечер и которая, может быть, была причиной тому, что Брюлета, найдя мой вкус слишком незатейливым, отказала мне наотрез. Наконец, когда она, уходя, прошла почти возле меня с таким сердитым видом, нисколько не походившим на кроткое и спокойное личико, оставшееся в моей памяти, я заметил у нее черную родинку около самого рта, и тут только уверился, что это та самая лесная девочка, которую я нес на руках и которая так охотно поцеловала меня тогда. А теперь она, по-видимому, была вовсе не расположена меня видеть.

Я долго просидел, все думая об этой странной встрече. Звуки волынки, загудевшей, как призывная труба, заставили меня наконец заметить, что солнце почти совсем уже склонилось к западу.

Я без труда нашел дорогу к ложам — так называются хижины, в которых живут лесные работники. Хижина Гюриелей была просторнее и лучше выстроена, нежели все другие. Она состояла из двух комнат, в одной из которых помещалась Теренция. Перед входом был устроен навес, покрытый свежими вениками, защищавший шалаш от ветра и дождя. Стол был подвижной и состоял из досок, положенных на столбики.

Старик Бастьен и его семейство обыкновенно ели черный хлеб с сыром да солонину один раз в день — не от скупости или бедности, а по привычке к простоте. Они находили бесполезным и скучным готовить горячее и заставлять женщин стряпать с утра до вечера.

Рассчитывая, впрочем, на приход матери Жозефа или старика Брюле, Теренция приготовилась встретить гостей и накануне еще запаслась припасами в Мепль. Она разложила огонь в просеке и позвала на помощь соседок, жен лесников, из которых одна была старуха, а другая больно непригожа. Кроме них, в лесу не было женщин: у них нет ни обычая, ни средстве водить за собою жен и детей.

В шести соседних хижинах помещалось человек двенадцать работников. Они, усевшись на кучи прутьев, собирались вместе поужинать куском сала и черным хлебом. Старик Бастьен, не заходя домой положить рабочий снаряд и снять фартук, подошел к ним и сказал добрым, ласковым голосом:

— У меня сегодня гости, ребята. Я не хочу посадить их, ради наших обычаев, на хлеб и воду, но не хочу также, чтобы сказали потом, что в ложе у старого лесника ели жаркое и пили сансерское вино без друзей и приятелей. Пойдемте ко мне, я познакомлю вас с моими гостями. Кто откажется, тот больно меня обидит.

Никто не отказался, и мы, человек двадцать, не сели за стол — этот народ не думает об удобствах — а расположились кто на камне, кто на траве. Один растянулся во всю длину на куче стружек, другой уселся как-то на пне, и все вместе мы походили более на стадо диких свиней, нежели на честную компанию.

Теренция расхаживала взад и вперед между гостями, не обращая на нас ни малейшего внимания. Отец звал ее, но она делала вид, что не слышит. Старик подцепил ее в ту минуту, когда она проходила мимо него, и, притянув насильно, представил нам.

— Извините, добрые люди, — сказал он, — дикую девушку, родившуюся и воспитанную в лесу. Она стыдится незнакомых, но это скоро пройдет. Пожалуйста, Брюлета, приласкайте ее: она лучше, как узнаешь ее короче.

Брюлета без всякого замешательства и неприязни обвилась руками около шеи Теренции, которая, не смея сопротивляться и не желая уступить, осталась неподвижна и только подняла голову и глаза, которые все время держала книзу. В таком положении, одна подле другой, лицом к лицу и смотря в глаза друг другу, они ужасно походили на телиц, из которых одна, заигрывая, подставляет лоб, а другая, злая и недоверчивая, изменнически выжидает и собирается боднуть.