Волынщики

Жозеф просто на месте не мог усидеть от удовольствия — так прекрасна казалась ему эта песня, а Брюлета, слушавшая неподвижно, как будто ото сна пробудилась, когда старик закончил.

— А слова, — спросила Теренция, — такие же печальные, батюшка?

— Слова, — отвечал лесник, — так же, как и музыка, сбивчивы маленько.

Потом, подумав, прибавил:

— Речь идет о том, как трое влюбленных ухаживали за одной красоткой.

И старик запел песню, которая теперь в большом ходу у нас, только теперь в ней многое переделано. Вот как пел ее он сам:

Три было лесника, весною, на лужочке

(я слышу соловья);

Три было лесника, и говорят они красотке.

Тот, что моложе, говорит, а в руках он держит розу

(я слышу соловья);

Тот, что моложе говорит: я люблю, ох, люблю, но не смею.

Самый старший кричит, у него в руках секира

(я слышу соловья);

Самый старший кричит: я люблю, да, люблю, как владыка.

Вот и третий поет, носит он миндальную ветку

(я слышу соловья);

Вот и третий поет: я люблю, и люблю и молю я.

Не бывать тебе другом моим, тебе, что в руках держишь розу

(я слышу соловья);

Не бывать тебе другом моим: я боюсь, если ты не смеешь.

Ты не будешь владыкой моим, ты, что держишь секиру

(я слышу соловья);

Ты не будешь владыкой моим: на любовь нет владыки.

Но ты будешь мне милым дружком, ты, что носишь миндальную ветку

(я слышу соловья);

Но ты будешь мне милым дружком: мы предаемся тому, кто нас молит.

Музыка со словами понравилась мне более, нежели в первый раз. Я стал просить лесника сыграть то же самое на волынке. Но старик из скромности сказал, что песня эта не стоит такой чести, и начал играть разные другие то в одном тоне, то в другом, а иногда смешивая оба вместе и объясняя Жозефу, каким образом переходить из первого во второй и из второго в первый.

Звезды давно затемнились на небе, а мы и не думали расходиться. В овраге между тем собралась целая толпа народу из города и окрестностей, и все слушали и наслаждались. Многие говорили: «это, должно быть, бурбонезский волынщик, да притом еще волынщик-мастер: сейчас уже по умению видно, что никто из наших не может с ним потягаться».

По дороге в город старик Бастьен продолжал учить Жозефа, который никогда не уставал его слушать. Он отстал несколько от нас, предлагая ему разные вопросы и выслушивая советы. Мы шли впереди с Теренцией. Молодая девушка, неутомимая и всегда готовая на услуги, помогала мне нести корзины, а Брюлета шла одна, задумавшись: несколько дней сряду она все о чем-то думала. Теренция часто оглядывалась назад, как будто бы для того, чтобы взглянуть на Брюлету, а на самом-то деле для того, чтобы посмотреть, идет ли за нами Жозеф.

— Посмотри на них хорошенько, Теренция, — сказал я в ту минуту, когда она видимо чем-то встревожилась. — Батюшка твой говорит: «Расставаясь на один день, мы, может быть, разлучаемся на целую жизнь».

— Да, — отвечала она, — зато иной раз, разлучаясь на целую жизнь, можешь встретиться на другой день.

— И то правда, — продолжал я. — Да вот я, например: когда после первой встречи ты исчезла, как сон, из моей головы, мог ли я думать, что мы снова когда-нибудь встретимся?

— Я знаю, о чем ты говоришь, — сказала она, — мне батюшка напомнил об этом вчера, говоря о тебе. Он очень любит тебя, Тьенне, и имеет к тебе великое уважение.

— Очень рад и доволен, Теренция, только, право, не знаю, чем заслужил его расположение: во мне нет ничего, что могло бы хоть сколько-нибудь отличить меня от других людей.

— Батюшка никогда не ошибается в своих суждениях, и я верю тому, что он говорит о тебе… О чем же ты вздохнул теперь, Тьенне?

— Разве я вздохнул, Теренция?.. Это так, невольно.

— Верю, что невольно, только не вижу, почему ты скрываешь от меня свои мысли. Ты любишь Брюлету и боишься…

— Я люблю Брюлету, это правда, только без любовных вздохов, без сожаления и заботы о том, как и что она думает. У меня нет любви в сердце, потому что любовь эта ни к чему бы мне не послужила.

— Как же ты счастлив, Тьенне, что можешь так управлять своей мыслью по разуму!

— Я бы желал лучше, чтобы мысль моя во всем руководствовалась сердцем, как у тебя, Теренция. О, я знаю и понимаю тебя, ведь я не спускаю с тебя глаз и очень хорошо вижу, как ты поступаешь. Вот уж целая неделя, как ты отстраняешься и жертвуешь собой для выздоровления Жозефа и ухаживаешь за ним тихонько, так что он и не подозревает этого. Ты хочешь видеть его счастливым, и когда ты говорила нам с Брюлетой, что не видишь надобности в собственной пользе там, где дело идет о счастии любимого человека, то говорила сущую правду. Да, да, вот ты какова! И хотя ревность заставляет тебя иногда выходить из себя, но у тебя сердце тотчас же проходит, и так проходит, что просто удивительно видеть, сколько в тебе силы и доброты. И если кто-нибудь из нас заслуживает уважение, так это, конечно, ты, а уж никак не я. Я малый довольно благоразумный — вот и все тут, а ты девушка великой души и умеешь управлять собой на славу.

— Спасибо за доброе мнение, — сказала Теренция, — только вряд ли, родимый, во мне найдется столько добра, как ты думаешь. Я люблю Жозефа вовсе не так, как ты полагаешь. Нет, далеко не так! Бог свидетель, что я никогда не думала быть его женою, и моя привязанность к нему более походит на любовь сестры или матери.

— Бог весть, Теренция! Может быть, ты сама в себе ошибаешься. У тебя нрав горячий.

— Вот потому-то именно я и не ошибаюсь. Я горячо, как безумная, люблю батюшку и брата. Будь у меня дети, я бы стала защищать их, как волчица, и ухаживать за ними, как наседка. Но то, что называется любовью, то, что чувствует, например, брат мой к Брюлете: желание нравиться, отчего становится скучно одному и отчего нельзя подумать без страдания о том, кого любишь — нет, я не чувствую ничего подобного, да и вовсе не хлопочу об этом. Пусть Жозеф покинет нас навсегда: если ему будет лучше от этого, я стану благодарить Бога, если же нет, то буду тужить и печалиться.

Такие мысли заставили меня крепко призадуматься. Признаюсь, я не совсем ясно понимал Теренцию — до такой степени она казалась мне выше всех, и меня в том числе. Несколько минут еще мы шли рядом. Я не говорил ни слова и сам не знал, куда уносятся мои мысли, и чувствовал к ней такую нежность и дружбу, что готов был обнять ее от всего сердца, без всякой дурной мысли. Потом, видя, как она молода и прекрасна, мне вдруг становилось как будто бы стыдно и страшно.

Когда мы пришли в гостиницу, я спросил у нее (не помню, по какому случаю), что именно говорил обо мне ее батюшка.

— Он сказал, — отвечала Теренция, — что в жизнь свою не встречал человека с таким здравым смыслом, как у тебя.

— То есть, другими словами, такой доброй скотины — не так ли? — возразил я, засмеявшись с некоторой досадой.

— Совсем нет, — отвечала Теренция. — Вот его собственные слова: «Тьенне лучше всякого другого понимает, что и как делается на свете, и никогда и ни за что не отступит от справедливости…» А такой разум неразлучен с великой добротой, и мне кажется, что батюшка нисколько не ошибся.

— Если так, Теренция, — сказал я, тронутый до глубины души, — то удели мне хоть капельку дружбы…

— Я и без того чувствую к тебе великую дружбу, — отвечала она, пожимая мне руку.

Но она сказала это, как добрый товарищ. От таких слов не могло встрепенуться сердце, и я заснул без всяких воображений, как следовало.

На другой день, при прощании, Брюлета со слезами обняла старика и упросила его прийти навестить нас вместе с Теренцией. Потом обе наши красавицы принялась прощаться с такими ласками и уверениями в любви и дружбе, что просто не могли оторваться друг от друга. Жозеф благодарил своего учителя за добро и пользу, которые он принес ему, а когда дошла очередь до Теренции, начал было и ей то же говорить, но она посмотрела на него так спокойно, что он смутился и, пожимая ей руку, мог сказать только: «До свиданья, будьте здоровы».