Вор черной масти

Белка соображал, потом шепнул:

– Жратвы нет. Не дойдем. Путь дней десять-двенадцать займет.

– Дойдем! Еды полно!
– и я глазами показал на зэка, которые копошились около печки. Нам на двоих кило десять мяса хватит на дорогу. Не протухнет на морозе. Спички есть. У меня отец с сыновьями[5], правда боба всего четыре. Но мы автомат еще прихватим с собой. Там с десяток выстрелов будет. Топор нужен. И котелок - снег на костре растопить.

– Согласен!
– Белка понимающе посмотрел на лагерников.
– С чего начнем?

– Одного сейчас съедим, сил наберемся, второго освежуем и в путь…

– Цыпленок жареный, цыпленок пареный, пошел по улице гулять, - тихо пропел Белка и достал заточку.

Я встал, взял в руку нож, в другую металлическую кружку и прошелся по разгромленному бараку. Огляделся по сторонам, думая кого пустить в расход. Остановился около нар, где лежал, укрывшись тряпьем Жобин.

– С тебя и начнем!

Жобин услышал, зашевелился, в тряпье обозначился смотрящий на меня глаз. Жобин заметив в моей руке нож, сбросил с головы тряпки и испугано спросил:

– Миша, ты, что это делаешь?

– Ты уже умер!
– объявил я.
– А я еще нет.

– Я еще живой!
– попробовал протестовать Жобин. Белка встал у меня за спиной. Я бросился на Жобина, придавил его своим телом, прижал к нарам и, невзирая на его сопротивление, аккуратно перерезал горло, стараясь, что бы надрез был не во всю полосу шеи. Жобин забился, задергался, забулькал кровью, что-то хрипя и смотря на меня вытаращенными от ужаса глазами…

Я подставил кружку, набирая в нее стекающую из раны кровь. Набрав половину, я отошел, уступая место Белке, который последовал моему примеру.

Я начал пить человеческую кровь совсем не чувствуя ее вкуса, но приятная теплота проникла в мой желудок. Еда! Боль в желудке почти прошла. Туман в моих глазах начал рассеваться и я почувствовал, что жизнь еще не окончена. Я мысленно поблагодарил подполковника Волосникова, который через Марию сумел внушить мне эту мысль о выживании. Как раз к месту припомнилась мне поговорка лагерей: “Умри ты сегодня, а я - завтра!” Теперь я знал, что обязан выжить, во что бы то ни стало! Все это придало мне сил и уверенности в завтрашнем дне.

Остальные зэка с ужасом смотрели на эту сцену. Они издавали вопли страха и тихо скулили.

– Хотите жить?
– спросил я всех и никого конкретно.
– Вот свежее мясо! Жарьте, варите! Другой еды не будет! Иначе сдохним через два дня!

– Михаил!
– закричал инженер.
– Ты страшный человек! Ты - людоед! Ты сошел с ума!

Больше он ничего не смог сказать. Его горло схватил рвотный спазм, но рвать ему было нечем. Он отшатнулся, и, упав на колени, пытался справиться с тошнотой. Но на троих арестантов мои слова возымели действие. Подстегнутые моим примером, они подползли к трупу Жобина и начали торопливо освобождать его от одежды.

– Тощий гад, баланда жидкая получится!
– переговаривались шакалы, терзая мертвое тело Жобина и вырезая у него из спины куски мяса.

Я уже ушел в свой угол вместе с Белкой и сидел на нарах, в ожидании супа из человечены. Вурдалаки, издавая довольное похрюкивание, продолжали расчленять труп.

Вдруг послышалась возня, и раздался крик:

– Суки! Что вы делаете, подонки?

Следом, после крика, ударила автоматная очередь. Я вскочил со шконки и метнулся в проход. Три “упыря-мясника” валялись на полу рядом с полуосвежеванным трупом. А над ними стоял Асфальт Тротуарович с ППШа и в отупении смотрел на умирающих.

– Брось оружие, - приказал я, поднимая револьвер. Инженер посмотрел на меня невидящим взглядом и вдруг начал стрелять. В меня! Магазин ППШа был почти пуст, поэтому очередь была короткая и автомат быстро умолк. Я даже не понял, что меня в грудь что-то сильно стукнуло, и тело стало тяжелым и непослушным.

– Это - что?
– произнес я, видя, как Асфальт Тротуарович снова пытается передернуть затвор автомата. За моей спиной молнией сверкнул нож и инженер замер. Лезвие брошенного ножа вошло ему в горло по самую рукоятку. Белка не промахнулся. Линчеватель “упырей-мясников” постоял немного и упал ничком.

Из моих ослабевших пальцев выпал пистолет, и я тяжело рухнул на земляной пол.

– Курносая не вовремя подкатила, - прошептал я еле слышно.

– Фокусник, он в тебя попал? Все будет путем, - слышал я голос Белки, но казалось, что он находится где-то далеко и его слова с трудом достигали моего слуха.
– Не умирай, Фокусник! Ты выживешь! Прошу тебя, не умирай!

“Я умираю, как вор”, - успел подумать я.

Земля стремительно удалялась, а я летел вверх среди кружащихся снежинок. Я в последний раз взглянул с птичьего полета на заметенное снегом пепелище, оставшееся от комендантской сторожки, на одинокую полуземлянку, сиротливо стоящую среди бескрайних снежных просторов Колымского края. “Господи, прости нам, ибо не ведаем, что творим”. Я летел все выше и выше к облакам, надеясь, что Бог примет к себе мою душу, душу честного вора в законе…

12 января 1950 года. 03 часа 55 минут по местному времени.

Юго-восточная окраина города Читы

***

Клавдия спала, когда раздался осторожный, требовательный стук в оконное стекло. Она сразу проснулась и, привстав на кровати и отодвинув занавеску, выглянула в окно. Но никого там не увидела. Вокруг дома лежал непролазный снег, сугробы намело огромные и они не давали возможности подойти к окну. Клавдия прилегла на подушку и накрылась одеялом до подбородка. Вдруг ей послышалось, что стук снова повторился.

“Домовой тешится”, - подумала она.
– “Известие будет”.

И тихо прошептала:

– К добру или худу?

– К худу!
– прозвучал голос из ниоткуда. В подполе что-то грохнуло и Клавдию окатило холодной волной страха. Она вскочила впотьмах, быстро зажгла керосиновую лампу и босая прошла на кухню. Из кухни вышла в сени и остолбенела. Входная дверь, которую она вечером закрывала, была полуоткрыта, и в щель врывался с улицы морозный воздух. Клавдия быстро затворила дверь и вернулась на кухню, в тепло. Она присела на табурет, и бледность разлилась по ее лицу. Ее сковал липкий страх и ужас потери, в которую она не хотела верить.

– Миша!
– прошептала она.
– Погиб! Сгинул!

Она заплакала тихо, почти беззвучно, боясь разбудить детей и свекровь.

– Ты пришел проститься со мной!
– шептали ее побледневшие губы.
– Я никогда больше не увижу тебя, мой родной, мой единственный…

Слезы текли по ее щекам.

А за окном вовсю яростно бушевала январская метель.

––––––––––––––––––-

[1] Шроты - различные добавки к муке.

[2] Это лагерное выражение тех лет.

[3] Осталось покурить (жаргон) - на исходе.