Вор черной масти

– От судьбы видимо мне никуда не уйти. Моя жизнь вся пошла наперекосяк, загублена безвозвратно, но зато семья моя хоть уцелела. Еще в тридцать седьмом, после ареста, я упросил жену отказаться от меня, и поэтому ее не коснулись репрессии и моих детей не тронули. Я недавно видел их, они уже выросли. Не хочу, что бы они повторили мою жизнь…

Я по неопытности считал, что единственная возможная моя вина - это отсутствие документов. Самое большое, на что я мог рассчитывать - это два года тюрьмы общего режима. Это мне доходчиво объяснили. В лучшем случае - отделаться административным штрафом за утерю документа. Я немного приободрился и надеялся лишь на чудо, которое поможет мне выйти из тюрьмы. Но чудеса происходят очень редко, и видимо мне было не суждено стать очевидцем одного из них.

30 декабря 1949 года. 10 часов 28 минут по местному времени.

Оперчасть Читинской тюрьмы.

***

Дверь громыхнула.

– Рабер! На выход.

Я помедлил. Не сразу понял, что выкрикивают меня.

– Рабер есть? На выход!

– Тут. Эвон на нарах сидит, - выкрикнул кто-то из зэка.

Я нехотя поднялся и вышел из камеры. Меня отвели на первый допрос. Он был томительно долог и бестолков.

Я стоял в кабинете следователя уже третий час. Милицейский лейтенант невысокого роста, фамилию которого я никогда не узнал, бегал вокруг меня и допрашивал, пересыпая свою речь виртуозными матерными выражениями, которые я не считаю нужным приводить. Знаю только, что эти крепкие словечки были из большого морского загиба флотских боцманов, который мало где сохранился в СССР с девятнадцатого века.

– Ты, значит, готовил контрреволюционный заговор, с целью убийства товарища Сталина?
– лейтенант как бесноватый подскочил ко мне.

– Ничего подобного, гражданин начальник, - отвечал я, переступая с одной ноги на другую.
– Зачем мне нужно убивать вождя трудового народа и мирового пролетариата?

– Ты не уходи от ответа, грязная вонючая свинья!
– орал следователь.
– Кто твои сообщники? Говори, сволочь!

– Нет у меня никаких сообщников!
– я стоял на своем.

– Как это нет?
– все больше свирепел этот лейтенант-недомерок.
– А кочегар Веркин? А артельный рабочий Блудов? Разве не собирались вы вместе, с целью подготовки восстания?

– Какое восстание?
– я ошалело хлопал глазами.
– Не знаю я этих людей. Мы незнакомы.

– А у нас имеются сведения, что вы знаете этих людей!

– Кто вам сказал такую чушь, гражданин начальник?

– Кочегар Веркин и артельный рабочий Блудов признались, что знают вас!

– Очень может быть, но только я их не знаю! Кто это такие?

– Не твое собачье дело!
– злился лейтенант.
– Смотри мне в глаза! Сознавайся! Что щуришься, грязный еврей?

– Не сознаюсь!
– внутри меня все кипело, но я как-то умудрялся сдерживать себя, чтобы не задушить этого распоясавшегося говоруна.
– Мне не в чем сознаваться! И вовсе незачем незаслуженно оскорблять мою нацию. Я не грязнее других! Если хотите знать, мы, евреи вовсе не заговорщики, мы - люди, мы - жертвы немецкого фашизма!

– Ах, вот как ты запел? Жертву фашизма из себя строишь? Я тебе покажу кузькину мать! Ты мне все расскажешь, как вы хотели устроить мировой заговор сионизма, сучье вымя! Будешь говорить, паскуда?

– Буду, - зло ответил я.
– Но заявляю, что ни в каком сионистском заговоре я не участвовал!

– А в каком участвовал?

– Ни в каком!

– Сколько тебе заплатили, Иуда?
– вопросы следователя, который кружился вокруг меня как шмель, сыпались на меня.

– Кто заплатил?

– Твои друзья из белых эмигрантов!

– У меня нет среди них друзей.

– Врешь, тварь! Все это наглая ложь!

– Не согласен!
– я твердо сдерживаю свои позиции и атаки следователя наталкиваются на стену защиты, выстроенной мной.

– Будешь сознаваться что ты китайский шпион?

– Не буду! Я невиновен!

Лейтенант вызвал конвой. Приказал:

– В камеру!

Я обрадовался передышке.

– Руки за спину!
– скомандовал конвоир.
– Марш!

Едва я переступил порог камеры, и за моей спиной захлопнулась железная дверь, все воззрились на меня с немым вопросом.

– Следователь покричал на меня, потом отправил обратно, - сообщил я, присаживаясь на нары.

Только я присел, дверь камеры снова издала металлический скрежет.

– Рабер, на выход!
– прозвучала команда.

Я хотел возразить, что я только что вернулся с допроса, но сразу понял, что здесь такие протесты не принимаются и спорить глупо, снова вышел из камеры. Шагая по продолу[7] я гадал, куда меня поведут в этот раз, но как не странно, меня снова привели в кабинет, который я покинул десять минут назад.

В этот раз лейтенант мелкого роста был не один. Рядом находились два охранника мрачного вида с тупым безразличием на своих фотографических карточках. Они смотрели на меня, как баран на новые ворота. Никакого другого сравнения, достойного их я не могу привести.

– Будешь сознаваться, изменник?
– сразу закричал следователь, едва я очутился в его комнате.

– Я не изменник!
– убежденно и твердо заявил я.
– Вы нарушаете права человека! Я даже не услышал обвинение, в причине моего задержания!

– Он еще и хамит!
– взвизгнул следователь.
– Сейчас узнаешь, где раки зимуют!

Не буду описывать во всех подробностях сцену, которая произошла дальше. Скажу только, что в течение пятнадцати минут меня осыпали градом ударов руками и ногами. Больше ногами. Я, наверное, мог посоперничать с мячом в футбольном первенстве между двумя командами. С трудом помню, как меня втащили в мою камеру и бросили там на пол. Смутно запомнилось, как сокамерники уложили меня на шконку и прикладывали мокрое полотенце к синякам на моем лице и обтирали с него кровь.

Что и говорить. Все арестанты держались вместе. Раньше люди были много добрее, что ли? Все были подавлены, но никто не выплескивал свою злость на соседей и никто в камере не подтрунивал друг над другом, а наоборот, как-то старались поддержать друг друга. Оказать посильную помощь считалось не только в порядке вещей, но даже обязательным правилом, которое те, простые люди той эпохи усваивали с детства. Даже неудачники-грабители не считали “за падлу” поднести мне кружку воды.

Второй допрос стоил мне потери двух выбитых передних зубов, взамен которых я получил жуткие головные боли.

01 января 1949 года. 16 часов 45 минут по местному времени.

Камера Читинской тюрьмы.

***

Два дня я отлеживался, отходил, постепенно наливаясь злобой против существующего в тюрьме порядка. Наступил новый 1949 год. Первый мой новый год, который я встречаю без шампанского, не в кругу семьи и друзей, а в тюрьме.

Мне были известны различные виды тюрем у различных народов. Тюрьма в СССР в конце сороковых годов, не шла ни в какое сравнение с современной тюрьмой Швеции. Но была много лучше, чем тюрьма Юго-Восточной Азии. Все познается в сравнении. Конечно, Читинская тюрьма была тоже не сахар, но по отношению к некоторым местам заключения, намного лучше.