Ворон

— Вот, сейчас вам эти листья приложу, и боль пройдет, а подождете еще некоторое время — и ходить сможете.

Маэглин попытался улыбнуться, спросил:

— А ты слышала стон?..

— Да. — ответила девочка, стараясь снять ботинок и не причинить Маэглину боль. — Там даже и слова были:

— Какие же? — выдохнул Маэглин, чувствуя, что тревога его все растет.

— А вроде, как пенье — голос красивый, но уж очень мрачный:

— Остановитесь вы, назад Спешите, во родимый град, Найдите свет вы во былом, Спасите свой родимый дом! Так близко темная беда! Врагов во мраке череда. Скорей, минута дорога, И пламень гложет уж луга!

Маэглин вздрогнул, дернул ногою, и она отдалась такою болью, что тут же нахлынула во глаза его тьма, да и разразилась виденьями пронзительно яркими:

…Теперь он был уже не ребенком — прошли многие мрачные годы, и он поступил к государю на службу. На нем была легкая кольчуга, на поясе поблескивал меч…

Ночь до этого он провел в душной своей келье, погруженный в мрачные думы, и к утру его голова разболелась так сильно, что он, не находя себе места, бросился к Бруиненну, чтобы утопиться. Но, когда он склонился над водами, когда дохнуло от них, принесенной с гор прохладой — в голове у Маэглина прояснилось; он повернулся, и медленно побрел назад. Он смотрел на стены с ненавистью, он считал их тюрьмой, но, каким-то странным своим душевным состоянием не мог не вернуться…

И вот, когда он медленно брел по дороге, представляя еще безысходный, душный день, позади раздалось легкое поскрипыванье колес, а потом его обогнала большой крытый фургон, в которой ехал бродячий цирк. Позади же повозки, свесив ноги сидела, стройная, невысокая девушка, ветерок чуть трепал ее густые пряди, а глаза были такие задумчивые и в то же время такие страстные, что Маэглин сразу то, что никогда раньше не чувствовал — любовь.

— Люблю. — прошептал он тогда совсем тихо, но девушка услышала этот дрожащий шепот — взглянула и… ничего не изменилось — она только мельком заметила Маэглина, и тут же забыла его, как забыла уже многих встреченных ею так вот, на мгновенье, на дорогах Среднеземья…

Ну а Маэглин, чувствуя, как бешено колотится сердце, пошел за повозкой, но вскоре смутился и отстал. Он просто вспомнил, что лицо его ничем не примечательное; даже и некрасивое, безобразное…

В тот же день он присутствовал на представлении: девушка ходила по канату, девушка играла на лютне, а обезьянки водили вокруг нее хоровод, девушка поднималась по невидимым ступеням над толпою. Маэглин, боясь подойти к ней, наблюдал за эти с крыши одного из прилегающих к площади домов. Он наблюдал — и молился, чтобы она не заметила его, не вспомнила дерзостного признанья, не посмеялась над ним…

В тот же день, на закате, циркачи покидали Туманград. По обычаю Туманграда, как и всем отличившимся гостям — подарили им большой ягодный пирог, и бочонок с осетрами. Провожали их до моста через Седонну, но Маэглин еще раньше укрылся у западного берега в кустах.

Когда повозка проехала мимо, он едва сдержался, чтобы не бросится, не похитить любимую свою. Но он даже из кустов не решился взглянуть на Нее…

В кустах он просидел до тех пор, пока не смолкло поскрипывание колес. Тогда он, все-таки, вышел на дорогу, надеясь увидеть ее в последний раз, хоть издали. Но повозка подняла пыль, которая висела над дорогой темно-золотистыми в мягком свете закатного солнца облаками, прятала повозку…

Он простоял недвижимый, до тех пор пока небо не налилось густым бархатным светом, пока не замерцали первые звезды, а пыль не превратилась в серебристый саван. И тогда он повернулся, и медленно побрел к Туманграду.

Маэглин понимал, что она никогда его не полюбит — и от этой обреченности любил ее еще сильнее…

Он возвращался по улочкам — и с любовью смотрел на составляющие их камни, на окна, из которых выливалось теплое дыхание каминов, на камни мостовой, на редкие лица идущих в этот поздний час прохожих. Он всех их любил за то только, что они видели ее, за то, что очи ее хоть на мгновенье касались этих камней, окон, за то, что парили над этими лицами. Он готов был говорить с каждым камнем, с каждым из прохожих часами, днями — о Ней, только о Ней — но уже чувствовал, что и камни, и прохожие едва ли поддержат его беседу. Оттого ему было печально, но он любил Туманград в ту ночь, он готов был расцеловать каждую его подворотню, каждый камушек на мостовой, и он до утра не возвращался домой, но все бродил, а на площади обнимал стены, целовал их, шептал:

— Пред вами сменяемся мы, поколения людей, но и вам не суждено здесь стоять здесь вечно! Настанет время и обратитесь вы в прах, не станет этого города, и никто не вспомнит ни о нем, ни о его правителях. А кто уж вспомнит об этих сценках, которые мелькают пред вашими спокойными ликами!? Наступят иные эпохи, но и они пройдут, все пройдет… Пусть все обратится в прах, но… Пред всеми деяньями, и малыми и большими, но, по сути — одинаково ничтожными — деяньями, которым суждено забыться — единственное, что что-то значит, это Лик, который вы видели сегодня! — тут он зарыдал сильно и счастливо и долго еще целовал эти камни..

Маэглина охватило тогда поэтическое вдохновение. Поэзией был наполнен сам воздух Среднеземья — она жила в западном ветре летящим из Благословенного края. И Маэглину казалось тогда, что, повторяя слово «Люблю» — он поет прекрасную песнь.

А вскоре вновь наступили мрачные дни; он сам себя грыз, вновь ненавидел, презирал…

И вот теперь видение продолжалось. Он вновь возвращался к Туманграду, вороты города были широко раскрыты, и из них выходили люди, выбегала детвора — вот пробежала девочка с огненными волосами — впереди нее восторженно неслось колесо с бубенцами — совсем, как в детстве… А люди все выходили и выходили из ворот, и Маэглин узнавал их — виденных когда-либо мельком. Какие же на самом деле это были красивые, одухотворенные лики! Все смотрели на Маэглина приветливо, звали радоваться ними. И он полюбил всех их, он готов был целовать их, как и камни, которые хранили память о Ней. Вот он шагнул навстречу, и шептал:

— Мне так все эти годы не хватало вас, Людей! Примите же меня!..

Но тут стал нарастать грохот. Смех сменился плачем, по земле метнулась черная тень. Маэглин обернулся и увидел стремительную стену дымного, кровавого пламени, которая катилась с севера, поглощала в себя леса и реки — вот сожгла мэллорн, достигла стен Туманграда.

— Нет! — страшно закричал Маэглин, но было уже поздно.

Он стоял в одиночестве посреди унылой, черной долины, дым вырывался из под бесформенных обломков…

Девочка с золотистыми волосами медленно лила из сложенных ладошек холодную воду на ему лоб, и, светло улыбалась, говорила:

— Теперь я вам ногу перевязала — скоро заживет. Только — не шевелите стопой, а завтра вы уже сможете ходить, как и прежде.

— Завтра?.. — растерянно переспросил Маэглин. — …Скажи-ка сколько я пролежал в беспамятстве? — спрашивал он с тревогой.

— Да вы всего несколько минут в беспамятстве пролежали. Еще и полудня нет.

Маэглин глубоко вздохнул, молвил негромко:

— Не поздно еще, стало быть, да? Ведь… — от волнения он едва мог подобрать нужные слова. — Ведь, стоит еще Туманград… Да?

Девочка кивнула, и замерла, прислушиваясь. Слушал и Маэглин. Среди пения листьев пролетал далекий, праздничный перестук барабанов, веселые голоса дудок, звонкие напевы лютней и сверещалей; а над всем — многие и многие голоса — такие же светлые, какими он слышал их во сне.

— У них праздник, а я своего дома не могу найти. — печально молвила девочка.

Маэглин, попытался подняться, и поплатился тем, что едва вновь не лишился сознания.