Воры в ночи. Хроника одного эксперимента

Вторник

Смерть мухтара подвела окончательный итог. До сих пор казалось, что Дину похоронили с неоплаченным чеком. А сейчас по счету уплачено. Больше делать нечего.

Если бы мне разрешили участвовать в акции, может быть, я бы чувствовал себя иначе. Я помню ту ночь, когда я пытался поцеловать ее сухие губы…

БОЖЕ, ЧТО ОНИ С НЕЙ ДЕЛАЛИ?!

Позднее, в тот же день.

Я должен продолжать. Только слова помогут избавиться от боли. Я помню ту ночь, когда я пытался поцеловать ее сухие губы. После этого я лежал в поле, грыз землю и предавался неистовым мечтам о мести. То же чувство я испытывал целую неделю, пока не узнал о смерти мухтара. Я умолял Шимона разрешить мне участвовать в деле и требовал, чтобы мухтара перед смертью мучили. Я орал на Шимона, пока он меня не выгнал. А сейчас мне все безразлично. Осталось только отвратительное ощущение разрядки и сознание того, что все кончено и ничего больше нельзя предпринять.

Правило «око за око» было бы мудрым, если бы можно было вернуть жертве зрение. По собственному опыту знаю, что желание отомстить можно ощутить физически, как жажду, но утолить его нельзя, как не утолишь жажду соленой водой. Оттого убийцы продолжают в бессильной ярости наносить уже мертвой жертве удары. Но мертвый всегда победитель.

Среда

Если бы я был способен на эмоции, я пожалел бы, вероятно, толстого мухтара. Все же я считаю, что акция была необходима. Нравится это нам или нет, но вся жизнь общества основана на молчаливом допущении коллективной ответственности за действия индивида. Первый парламент был учрежден «англичанами», и каждый англичанин этим гордится и как бы участвует в этом акте. То же относится к правам человека, которые «французы» дали миру. То же и с концлагерями, в которых нас уничтожают «немцы». На войне мы исходим из принципа равномерного распределения ответственности. Взрывая бомбу на арабском базаре, люди Баумана выполняют тот же бесчеловечный военный долг, что и экипаж бомбардировщика. Конечно, нажать блестящую металлическую кнопку на высоте нескольких тысяч метров не только безопаснее, но и гигиеничнее, чем всадить нож в жирного мухтара. Публике претит не само убийство, а связанные с ним подробности и сопровождающий его беспорядок. Наша этика всего лишь замысловатая форма шизофрении.

Но все это не имеет никакого отношения к Дине. Желание мстить за нее я больше не испытываю. Если я решу присоединиться к Бауману, то не из-за нее. Дина, в твои руки со сломанными ногтями я передаю свою душу, но не разум. Сердце мое испепелено разум холоден.

Суббота

Прошло больше половины моего отпуска. Оглядываясь назад, я вспоминаю эти две недели, как тусклое бесформенное пятно. Большую часть времени я работал над переводом Пеписа. Не знаю, что бы я делал если бы Моше не дал мне денег на комнату, которую я снял тут. Ни с кем, кроме Шимона, я не разговаривал. Однажды пошел к морю купаться, но вспомнил, как последний раз купался с Диной. Я постоянно голоден, но не в состоянии есть то, что она любила. Сперва я перебрал все связанные с ней воспоминания, теперь я избегаю всего, что напоминает о ней. Как больной с перевязанной раной боится наткнуться на мебель, так я боюсь зацепиться памятью за то, что причинит боль.

Я должен принять решение, но не способен продумать все что надо до конца. Вероятно, настоящие решения вызревают сами, так, как растет дерево. Я отложил решение до разговора с Бауманом. Шимон сказал, что встреча состоится на будущей неделе. Им приходится соблюдать осторожность: на днях была арестована целая группа.

Беда, что мне все более или менее безразлично. Дома я не был с самых похорон. Боюсь увидеть киббуц. Болен новой болезнью — «башнефобией».

Но и альтернатива не сулит ничего привлекательного. Ликвидировать кого-нибудь? Быть пойманными и повешенным? Что ж, это неплохо. Но не так-то легко дается. Все нелегко в нашем специализированном мире. Участвовать в убийстве мухтара мне не позволили. Чтобы заслужить петлю, надо начать снизу, терпеливо работать, поднимаясь вверх. Шимон не пожалел труда, чтобы преподать мне курс терроризма. Но у меня не хватило терпения отнестись к террору, как к практическому садоводству или кролиководству. С одной стороны, слишком отдает кинематографом. С другой — у меня нет терпения ни для чего. После ночных объятий с призраком на дневную жизнь уже не остается сил.

Мой внутренний механизм сломался. Где найти новую пружину?

Слова, слова. Беда в том, что мне теперь наплевать на конференцию Круглого стола, на арабов, евреев и Национальный очаг. Не знаю, интересовался ли я всем этим по-настоящему прежде. «Инцидент», который толкнул меня изменить всю мою жизнь, слишком ничтожен даже для впечатлительного молодого человека, каким я был. У Шимона, например, все было по-другому. Шимон настоящий римлянин: любит свой народ и ненавидит его врагов. А мне евреи скорее неприятны. Ненависть к своему народу — форма еврейского патриотизма, как считает Метьюс.

Воскресенье

Когда-то отец каждое воскресенье брал меня с собой в район трущоб. Там я узнал, что бедняки — просто безграмотные пьяницы, и они вовсе не такие добрые и возвышенные, как их изображают в волшебных сказках. Их женщины — ведьмы с резкими голосами, а дети — завшивлены и грязны. Я стал социалистом не потому, что полюбил бедных, а потому, что они мне были противны. Такими их сделали обстоятельства. Значит, надо обстоятельства изменить.

После «инцидента» я стал встречаться с теми, кого решил считать своим народом. Они меня разочаровали, как когда-то бедняки. Меня привлекали их проницательность, пылкость и острый ум и отталкивала их крикливость, их склонность к анализу и неумение расслабиться. Меня раздражало их дурное воспитание, слишком быстрый переход от элементарной вежливости к фамильярности, смесь наглости и подхалимства в их поведении. Это был трущобный народ, народ гетто, независимо от того, построены ли стены гетто из камня или из предрассудков.

Постоянная сегрегация способна затормозить развитие здорового народа. Если людей постоянно забрасывать грязью, они начнут вонять. В течение последних двадцати столетий преследования евреев не прекращались, и нет никаких оснований рассчитывать, что они прекратятся в двадцать первом. Они не прекратятся, пока не исчезнет причина, которая заключается в нас самих. Несмотря на все, чем нам обязано человечество, любить нас не за что. Если бы бедняки были таковыми, какими их изображает пропаганда, преступлением было бы менять их положение. Если бы евреи были такими, какими их изображают юдофилы, не было бы причин для возвращения. Но евреи — больной народ. Их болезнь заключается в бездомности.

Я стал социалистом из-за ненависти к беднякам, а евреем — из-за ненависти к жидам.

Понедельник

По совету Шимона перечитываю главы Иосифа Флавия о Масаде.

«Перед тем, как убить женщин и детей, а потом покончить с собой, командир крепости объяснил гарнизону, какая судьба ждет тех, кто попадут живыми в руки римлян. Затем он продолжал: „Я знаю, что вы не лучше других народов: не добродетельнее их и не мужественнее. Вы боитесь умереть, хотя смерть избавит вас от ужасных мучений. С древних времен законы нашей страны и Божественный закон учили нас, что бедствием является жизнь, а не смерть, потому что Божественное и смертное несовместимы…“»

В конце концов ему удалось убедить своих людей перерезать глотки женщинам и детям, а затем покончить с собой. Из всех защитников крепости история сохранила только имя их командира Элиэзера Бен-Яира. Яиром назвал себя Авраам Штерн, командир группы Баумана.

Кошмарная история последней еврейской крепости оказывает, однако, странно успокоительное действие. «Несовместимость Божественного и смертного» — это, несомненно, христианское влияние, хотя ни Бен-Яир, ни пишущий о нем Иосиф Флавий не могли знать о новой секте. Но это было время стенаний и зубовного скрежета, и новая религия, с ее подчеркиванием бессмертия и воскресения, носилась в воздухе. «Кто в состоянии, — спрашивает Бен-Яир, говоря о массовых убийствах евреев римлянами, — памятуя обо всем этом, выносить свет солнца?» Думаю, что нечто подобное чувствуют наши современные террористы. Еврейское подполье возникло как чисто политическое движение, но постепенно приобрело мистическую окраску. Шимон показал мне вчера стихи Яира-Штерна. Для них характерна странная архаическая горячность, плохо сдающаяся переводу:

Мой учитель несет свой таллит в бархатной сумке в синагогу, Так я несу свою священную винтовку в храм, Чтобы голос ее молился за нас.

А вот рефрен к гимну, который он написал для подполья:

Это дни гнева, ночи священного отчаяния: С боем пробейся домой, вечный бродяга, Мы восстановим твой дом и починим разбитый светильник.

Как видно, Шимон относится к Яиру с почти религиозным поклонением. Шимон воспринимает Яира как некоего мессию-разбойника.

Вторник

Завтра в Иерусалиме состоится, наконец, моя встреча с Бауманом. Хотя Шимон никогда этого не говорил, я почему-то представлял себе, что Бауман где-то тут, за углом, в Тель-Авиве. Шимон никогда не разыгрывает из конспиратора, конспирация это его вторая натура, поэтому ее не замечаешь. Он не лжет, он просто избегает говорить о фактах, имеющих отношение к делу. Чем ближе я подхожу к этим людям, тем больше чувствую, что вступаю в полосу густого тумана, в котором все приглушено, и смутно слышится лишь обманчивое эхо.