Воры в ночи. Хроника одного эксперимента

— Понятно. Мир розовых иллюзии сменился иной действительностью. Но меня поражает то, что и в наше время существует потребность в таких опереточных атрибутах, как бог Вотан, Кровь и Почва. К ним относятся и ваши террор-скауты. Воображают себя наследниками Давида и Маккавеев. Между нами, Бауман, не будь Маккавеи так чертовски отважны, наши предки эллинизировались бы и, возможно, избежали бы гетто.

— Пошел ты к дьяволу, — оборвал Бауман. — У тебя какое-то интеллектуальное косоглазие, заставляющее видеть обе стороны медали одновременно. По духу ты больше еврей, чем ешиботники с пейсами.

Он встал и зашагал по комнате.

— Видеть обе стороны медали — роскошь, которую мы себе больше не можем позволить. Мы вступили в политический ледниковый период. Мы построим свою эскимосскую хижину, то бишь Национальный очаг, — или вымрем.

Руки в карманах, голова вперед, казалось, он собирается пробить стену черепом.

— Ты все цепляешься за двадцатые годы, когда думалось, что пришла весна и классовые и национальные перегородки вот-вот растают, как под лучами солнца. С этим покончено. Я с этим покончил тогда, когда Дольфус превратил красную Вену в руины. До тех пор я тоже считал, что еврейский национализм так же гнусен, как всякий другой. В тюрьме у меня было время хорошенько подумать и понять, что настало время спасать не мир, а самих себя. Мы не можем ждать, пока социализм разрешит все проблемы, в том числе и расовые. Может быть, это и случится когда-нибудь, но нас уничтожат гораздо раньше. У нас нет времени: другие-то не ждут. Знаешь, Джозеф, это ты философ, а не я, но иногда мне кажется, что время — это величина политическая и что идеалисты эту величину не учитывают. Поэтому их картина мира получается плоской. Если бы возможно было совершать прыжки во времени, нам не пришлось бы валяться в болоте.

Он остановился посреди комнаты.

— Вот мы и вернулись к тому, с чего начали. Мне казалось, что ты для себя все обдумал лет шесть-семь тому назад, когда решил сюда приехать.

— Я обдумал. Но мы тогда представляли себе, что наш национализм будет другим, что мы построим образцовое социалистическое государство. Не хижину, а Башню Эзры. В какой-то степени нам это удалось.

— Я ничего не имею против Башни Эзры! — К Бауману вернулось его добродушие. — Но эти милые идиоты имеют что-то против меня. У них такая тяжелая работа, что думать о политике им некогда. Их корни в двадцатых годах, а головы в облаках. Они пацифисты и законники, как и положено благочестивым социал-демократам. Положись мы на них — и мы разделим судьбу их товарищей в Австрии, Германии, Италии и в других местах. Все они жили в таких башнях. Я люблю их, но ненавижу их путаные идеи.

— Не уверен, что предпочтительнее: путаница Руссо или ясность Робеспьера, — ухмыльнулся Джозеф.

— Заткнись, ради Бога. Конечно, ты не уверен. Твои друзья из Башни Эзры нуждаются в англичанах, но возражают против британского империализма. Хотят возродить нацию, но не признают атрибутов национализма.

Он снова начал ходить по комнате.

— Без атрибутов не обойтись. Вот ответ на твои шуточки по адресу наших опереточных трюков. Наши ребята рискуют больше, чем обычные солдаты. Когда они попадаются, с ними обращаются не как с пленными, а как с уголовными преступниками. Нам необходима дисциплина. А дисциплины не бывает без ритуала. Противно здравому смыслу идти на пулеметы только потому, что тебя кто-то послал. Служба солдата основана на иррациональном ощущении долга. Поэтому каждая армия имеет свою традицию и свои мифы. Вот для чего нам нужны Библия и Маккавеи, нравится это нам с тобой или не нравится. То, что ты называешь веком нового реализма, нуждается в новой мифологии. Невозможно направить движение такого накала по рациональным каналам. Нельзя заморозить эмоцию. В нормальное время эмоции находят нормальный выход. В политический ледниковый период они взрываются вулканом мифов. Ты как-то сказал, что мы — националисты за неимением лучшего. Может быть, нам с тобой этого и достаточно. Но невозможно ожидать от наших ребят, что они пойдут на смерть «за неимением лучшего».

В наступившей тишине слышно было лишь приглушенное тарахтенье за стеной.

— Ты меня убедил, как обычно, — сказал, наконец, Джозеф. — Приходится с тобой соглашаться… за неимением лучшего. — Он устало усмехнулся.

Бауман сел за стол.

— Ты окончательно решился?

Джозеф кивнул. Бауман смотрел на него с сомнением.

— Что-то мне не кажется, — сказал он.

— Я вел своего рода арьергардный бой, — ответил Джозеф с виноватой усмешкой, — я люблю ставить все точки над «i».

Бауман продолжал с сомнением:

— Когда человек в таком состоянии, ему трудно говорить о деле. Шимон сказал, что тебя потрясла смерть Дины, но я не понимал, до какой степени. Твои слова «за неимением лучшего» — это оплевывание твоего собственного прошлого, всего, что ты делал последние шесть лет.

Джозеф пожал плечами:

— Я с самого начала спросил, нуждаетесь ли вы во мне и сейчас. Ты ответил: не будь ослом. Я не умею притворяться. В настоящий момент я не испытываю особого энтузиазма ни к чему. Наверно, со временем это пройдет. А пока, — как ты хочешь меня использовать? Мой отпуск кончается через неделю, я должен сообщить о своем решении.

— Нет никакой нужды сообщать им что бы то ни было, — сказал Бауман.

— Так вы не хотите меня?

— Конечно, хотим.

— Так что же?

Бауман снова зашагал по комнате.

— Естественно, мы говорили о тебе в командовании, — сказал он еще с большей неуверенностью, чем прежде. — Мы даже выработали нечто вроде плана, как тебе действовать. В общих чертах он сводится к следующему. Ты скажешь в киббуце, что передумал, что ничего общего с нами, проклятыми фашистами, иметь не хочешь. Продолжай заниматься своим делом. Это будет самой лучшей крышей для полиции. Гораздо лучше, чем уйти в подполье. Киббуцники ходят у них чуть не в ангелах. В свободное от работы время ты понемногу будешь заниматься подрывной пропагандой. Дважды в неделю здесь или в Тель-Авиве ты встретишься с кем-нибудь из нас. Один раз, чтобы обсудить или передать написанное — листовки и тому подобное, другой — для радиозаписи. У нас есть возможность изменить твой голос до неузнаваемости. Это пока все.

Бауман смотрел на Джозефа с тревогой. Пока он говорил, ему казалось, что Джозеф хочет его перебить и что-то возразить ему. Но Джозеф чувствовал потребность переварить услышанное. Ему было противно обманывать друзей. Но он радовался, что не придется их покинуть. А ведь он почти убедил себя, что с прежней привязанностью к киббуцу покончено.

— Ну как? — спросил Бауман.

— Мне нужно подумать.

— Моральные сомнения? Но наше поручение нисколько не помешает работе. Даже наоборот. Ведь первое твое обращение к нам привело к казни мухтара. Я уверен, что каждый из твоих лицемерных святош в глубине души порадовался этому. Кроме того, ни одно общество не должно контролировать политическую деятельность своих членов, коль скоро оно в широком смысле преследует те же цели.

— Да ты настоящий Маккиавели!

— Логика ледникового периода: с помощью насилия и обмана спасать людей от насилия и обмана.

Джозеф не ответил. Итак, он снова выбирает легкий путь. Впервые он пошел на компромисс в истории с Эллен и сейчас делает то же. Он слишком устал, чтобы начинать спор о цели и средствах, ибо именно к этому все сводилось. Момент для копания в собственной душе был неподходящий. Кто он такой, чтобы оставаться чистеньким, когда других режут на куски? По логике ледникового периода терпимость — роскошь, а чистота совести — извращение. Умыть руки и предоставить другим делать грязную работу? Это лицемерие. Делить с другими опасность — единственное, что остается.

— Черт побери, — сказал он беспомощно, — если бы вы дали мне возможность участвовать хоть в одной акции, мне, по крайней мере, не казалось бы, что я выхожу сухим из воды.

— Если ты считаешь, что пять лет сроку за радиопередачу — это слишком мало…, — начал Бауман устало, но внезапно остановился посреди фразы, быстро подошел к Джозефу и положил ему руки на плечи, прижав спиной к стене.

— Хочешь участвовать в акции? Уверен, что хочешь этого?

Джозеф взглянул на него с надеждой. Под слоем загара на лице Баумана виднелась малярийная желтизна. Бауман сжал его плечи, затем убрал руки.

— Ладно. У меня есть идея.

Бауман понимал, что Джозеф — на пределе, а самое лучшее лекарство для человека в таком состоянии — поручить ему опасное дело. Если его при этом не убьют, то, возможно, он вылечится. Этот радикальный метод Бауман дважды испытал на себе и полагал, что он годится и для других. Он повеселел.

— Послушай, — заговорил он возбужденным шепотом, как школьник, — мы готовим одно дело, в котором ты сможешь принять участие. Это против правил, но я рискну. Условие: после этого ты будешь делать то, что я уже сказал.